Краткая книга прощаний - Владимир Владимирович Рафеенко

машин.

Вишенка завернул в магазинчик и приобрел половину черного и чекушечку в двести пятьдесят, помня о спирте в шкафу.

В квартире стоял запах съеденных молью вещей и гуталина «Свежий черный». Согрел суп, вымыл руки, налил водки.

На глаза попалась книжка о патологических родах. Вишенка вспомнил о студенческом братстве и чуть было не заплакал. Раздеваясь ко сну, видел в голых окнах порошу, поземку, подземку, сливочный свет фонаря.

Антонова болезнь

Вишенка пришел к Мишке Грудастому, чтобы сделать тому за трояк процедуру.

— Вишня, — сказал Мишка, — ты ликер пьешь?

— Нет, — сказал Вишня, — я с пациентами не пью.

— Хорошо, — сказал Мишка, — тогда выписывай.

— Мишка, — сказал Вишенка, — не хами.

— Я тебя побью, — пообещал Михаил и принес литровую бутылку заграничного сладкого пойла.

— Сколько раз, — говорил Михаил, — влюблялся я в жизни, а вот единственной не встречал.

Гадкий абажур освещал босые ноги Вишенки, носки на батарее, огурец в рассоле и стопки с ликером.

— Более того, — рассуждал Михаил, — чудится мне, что в моей судьбе, как и в судьбе отца моего, Антона Ивановича, не будет светлых дыр.

— Будет, — сказал Вишенка, — обязательно будет, но лучше б не надо.

Выпил.

— Пессимист ты, Вишня, и гадкий мальчик.

Ночью Вишня ходил по квартире и плакал. У него давно обозначился круглый живот.

Встречи с Лиз

Тарахтело упавшее корыто. Ветер развевал белье. Сизая холодная дымка расплывалась на горизонте.

Тетка Лиз, Варвара Даулих, вернувшись из школы, пыталась настроиться на лирическую грусть.

— Лиз, — говорила она, — мужчины — скоты.

— Да ну, — отвечала Лиз и клала в рот кусочек хлеба. Жевала. Запивала молоком.

— Но это не все, — продолжала Даулих, — у них имеется одно свойство — красивая подлость.

Лиз вставала с лавки, разводила в стороны руки, внезапно визжала и убегала в сад.

Варвара легла на раскладушку, провалилась в нее, почувствовала, какая удобная и аккуратная у нее задница.

— Видит Бог, — продолжила она в пустоту, — не много найдется на свете баб с такой, как у меня, точно вам говорю, не много.

Во вторник, на самый полдень, пошли купаться в реке. Белый песок слепил, был мягким, уступчивым.

Дикая птица парила высоко в небе.

— Это — чайка, — поясняла Варвара племяннице, — старая падла по имени Джонатан Ливингстон.

В густом кустарнике на том берегу прятался от жары Колечка К. Он лежал голый и слушал шуршание насекомого мира, растущих трав, волны и ветра.

Лиз и Варвара приметили голого и, переплыв на его берег, устроили насильничание. Колечка К. позорно бежал. Чайка летала туда и сюда.

В сумерках Варвара нашла на лавке у магазина Заболота и слушала басни о вечности и красоте.

Волк

Волк зашел далеко на юг, в необжитую степь, где спрятаться было негде, да и незачем. Его семья — бык, ослица, орел, паровоз номер пять. Его счастье — золотая собака.

«Где ты, мой паровоз, — думал волк, — где ты детство мое босоногое, где вы мои наставники, где ты, мышка в сачке, где ты, ложка в руке… Забытая мамина лапа».

Пролетел вертолет. Завечерело. Волк сел и посмотрел в землю.

Настоящее одиночество — безыскусно.

Лекарство от любви

Егоровна решила утопиться. Пошла к начальнику станции и сказала:

— Свирид, или я тебе жена, или утопленница.

Свирид поморщился. Достал из ящика стола леденец.

— На, — сказал, — съешь и уходи.

Егоровна взяла леденец и метнула его в Свирида. Потом хлопнула дверью и, задрав юбку, показала свое хозяйство слегка удивившемуся Колечке К.

Опустила юбку, отряхнулась, как собака, и ушла на косу, где разделась в палящее солнце и к вечеру спалилась вплоть до лилового цвета.

Ночью поднялась температура. Свирид мазал ей тело прокисшим молоком и до утра не спал, думая о шпалах, пчелах, овцах и паспортах.

                                                         Замолкнул веселия глас.

Трамвайный дурак

Вишенка заснул в трамвае и теперь ехал в нем, петляя в пространстве и мало думая о том.

Снилось ему, что кто-то дергает его за плечо и говорит: «Тетя Маня, тетя Маня, проснитесь». Он просыпается, а он — тетя Маня. Это страшно, это неимоверно тоскливо и дико — быть какой-то там тетей Маней, когда ведь отлично знаешь, что ты доктор Вишенка, но голос зовет и зовет.

Встаешь, идешь в совершеннейшем климактерическом ужасе на холодную улицу неизвестного города и начинаешь там подметать асфальт. Ты — Маня, Дворничиха, старая пизда, суровая дева. Страшная, как генерал КГБ.

О Боже, Вишенка, проснись. Проснись, милый мой! Ты — Вишенка, ты не тетя Маня, я, твой маленький автор, твой суровый друг, спасу тебя. Ты проснешься Вишенкой…

Ну а пока… Что ж… Тетя Маня — так тетя Маня… Асфальт, осенние листья, ужас женского старого тела.

Крохотный шанс

Не каждому дано изведать все степени тоски.

— Эй, Вишня, — кричал себе Вишенка, — весна, весна ведь, зарадуйся, сукин ты сын.

Но упрямое сердце не радовалось. Ему было глубочайшим образом насрать и на апрель, и на май, и на самого Вишенку. Сердце тарахтело в груди, оскорбленное медицинское сердце старого холостяка и придурка.

— Эй, Вишня, — уговаривал Вишня себя, — у нас еще что-то осталось! У нас еще есть Диего Веласкес, Маркес, медсестра Зоя, три сотни в кубышке и новый удивительный стетоскоп!

— Иди в задницу, — сказало сердце, — бросай это все, у тебя есть еще крохотный шанс.

Берега луны

Сашка Мазик заворочался во сне, открыл глаза. В распахнутом окне угадывался силуэт поповского дома.

— Во бля, — подумал Сашка, — какая холодина.

Накинул жакетку, взял сигареты и вышел во двор.

В близком небе висело желтое пятно с краями и пятнами. Собака завозился и утих. Сентябрь наступал на пятки.

Выйдя на улицу, Мазик огляделся и пошел к железнодорожному дереву. Идти было хорошо, будто во сне.

У дома Свирида стоял милицейский автобус. В доме горел свет.

«Вот как оно», — подумал Мазик и подошел ближе.

За забором стояли участковый, двое в штатском и Свирид, который что-то устало говорил.

Милиция вышла и пошла к дому Мазика. Сашка полез на кладбищенский холм и там завис.

В доме Мазиков вспыхнул свет. Зашелся истеричный пес, зашаталась тусклая плошка фонаря, проснулся предутренний ветер.

Через полчаса милиция вышла втроем и грустно пошла к автобусу. Рядом шел старший Мазик, Свирид продолжал говорить.

Сашка перевернулся на спину, осмотрел небо, закурил и, свернувшись в клубочек, заплакал и закашлялся.

От земли шел холод, где-то орал петух, предвидя иные времена.

Помолись, помолись

Старый огромный тополь упал ночью на поповский флигелек, и старший Мазик, осмотрев утром это дело, сказал, что только идиоты тополь