После Кастанеды: дальнейшее исследование - Алексей Ксендзюк

Как известно, мышление начинается с понимания. Альфред Уайтхед высказал совершенно справедливую на мой взгляд мысль: "Понимание есть апперцепция стереотипа как такового". Если же говорить о сознании как непрерывном (в конечном счете) психологическом факте, то Уайтхед дал ему такое замечательное определение: "Сознание — это интеграция восприятия мира от момента к моменту". И в первом, и во втором случае Уайтхед связывает мышление с восприятием — более того, вполне определенным стереотипом восприятия.

Всякая мыслительная работа построена на узнавании, узнавание же есть повторение выученного. Все эти рассуждения до тошноты тривиальны и тем не менее на практике постоянно нами игнорируются. Выражаясь языком дона Хуана, тональ настолько увлечен собственным творчеством, игрой, сочетанием форм, что практически полностью забывается во всем этом. Тональ забывает о себе самом — о том, что он всего лишь некое образование, чья функция — пропускать внешние сигналы, обрабатывать их или не пропускать совсем.

Когда мы будем говорить о психологии, вы легко заметите, что по отношению к внутренним сигналам тональ исполняет те же функции.

Итак, сам процесс восприятия со всеми его хитростями ускользнул от внимания древних мыслителей. Не стал он предметом изучения и древней науки. В умственной парадигме, созданной индоариями, по отношению к восприятию мог быть сформулирован только один вопрос: где находится источник впечатления? Если внутри сознания, то он не имеет объективной реальности, если вне — то его следует изучать. Карлос задавал дону Хуану те же самые вопросы: где в тот момент находилось мое тело? увидел бы это явление посторонний наблюдатель? и т. п. Дон Хуан смеется, потому что в его парадигме такие вопросы нелепы. Если вы осознаете, подобно дону Хуану, в каком сложном мире живете, то юмористическая сторона вопросов Кастанеды делается очевидной. Она чем-то напоминает старый анекдот: "Вы не скажете, это ворона или сойка? — Не знаю, я нездешний". Однако парадигма является парадигмой именно потому, что самодостаточна. И потому все мыслители отвечали на вопрос «где», никогда не задумываясь над тем, что возможны различные позиции восприятия, и именно они, позиции восприятия, определяют, что и как мы воспринимаем, а заодно и где.

Наука и философия стали развиваться по законам мифа, ибо приняли изначально неопровергаемые (вспомните Поппера!) аксиомы:

1) повседневный и привычный человеку способ восприятия наиболее адекватно отражает фундаментальные свойства и характерные черты внешнего мира, предоставляет мышлению достаточно сенсорной информации для создания более-менее адекватных реальности моделей, описывающих мир и человека;

2) необычные режимы восприятия, как и измененные состояния сознания, вносят значительную массу перцептивных искажений, в силу чего не могут всерьез рассматриваться как методы изучения внешней реальности;

3) восприятие является одной из функций психики, а психика не может воздействовать на физический мир непосредственно.

Конечно, данные аксиомы никто специально не формулировал — они были слишком ясны для интеллекта, развивавшегося в рамках известной нам цивилизации. Между тем все они безосновательны и все они порождают почву для неисчислимого ряда умозаключений.

Дон Хуан назвал этот перечень инвентаризационным списком. Аксиома (1) создает жесткие рамки, внутри которых явления реальны, а вне — иллюзорны. Аксиома (2) позволяет не только в религии, но и в естественных науках поддерживать дихотомию "физическое — психическое", строить для каждого члена этой пары свой свод законов, оставляя психическим впечатлениям только субъективное значение, имеющее смысл в психологических штудиях, где так или иначе физические законы не действуют, а потому можно выдумывать самые разнообразные теории, ничуть не рискуя пошатнуть картину внешнего мироздания. Аксиома (3) позволяет проложить непроходимую границу между играми восприятия и физическим равновесием природы. Т. е. самая совершенная галлюцинация, самая яркая, устойчивая и впечатляющая, имеет смысл исключительно как факт вашей личной психологии. Плода продуктивной части вашей психики могут оказывать мощное, но опосредованное влияние на физический мир. (Как, например, известный сон Менделеева помог ему создать таблицу элементов, что вызвало впоследствии огромные технологические перемены.)

Естественные науки и «серьезная» философия невольно основываются на данных аксиомах. Потрясение умов, вызванное всего лишь теорией относительности А.Эйнштейна, как раз иллюстрирует, насколько закостенел взгляд ученого и философа за историческое время. Малейший сдвиг в системе координат описания мира — уже революция, уже паника в рядах ортодоксов, не желающих расставаться с привычными взглядами.

Знание дона Хуана разрушает все первичные аксиомы, из-за чего не может быть принято даже к рассмотрению современной академической наукой. Сложившаяся на сегодняшний день наука действительно ведет себя как миф, сама не замечая того. Существуют некие фундаментальные области, не подлежащие ревизии, — некие святыни, как в мифе или мифологической религии. Представьте себе, какова была бы реакция древнего грека, с восхищением слушавшего патетические песнопения Гомера, на вопрос: "А существовал ли на самом деле быстроногий Ахилл?" Кощунство такого размаха вполне могло бы стоить жизни излишне любопытствующему. То же с наукой. Думается, если бы инквизиция своевременно не занялась «воспитанием» Галилея, его собратья-ученые с удовольствием придушили бы вольнодумца где-нибудь на пустыре.

Декарт и Ньютон создали последовательный и впечатляющий миф, исходя из тех же трех аксиом. Когда явился Эйнштейн, эпоха костров и всесилия церкви уже закончилась, однако и его довольно долго считали чем-то вроде «юродивого» от науки. Пространство и время неразделимы, ха-ха! Они совместно искривляются, го-го! Подобное улюлюканье неминуемо взяло бы верх, но ядерное оружие — аргумент весомый. Хиросиму не спишешь на погрешность в вычислениях. Пришлось перекраивать научную мифологию под эйнштейнианские мерки.

Нечто подобное происходит сегодня. Тональ лихорадочно ищет такое описание мира, куда можно было бы ввести, например, экстрасенсорную перцепцию, ни в коем случае не погрешив против трех святынь, перечисленных выше.

Со времени возникновения философии оккультизм, как бы ни стремился он вырваться из привычных умственных рамок, остается внутри постепенно развивающейся парадигмы. С одной стороны, оккультный опыт желает вписываться в общую картину мира, с другой — не имеет для этого средств выражения, и это неминуемо выталкивает его из пространства науки, а затем из пространства религии (по причинам, о которых я уже говорил ранее). Знание есть всегда выражение, и это особенно касается науки. Даже в случаях прямых контактов, таких, как понимание, всегда имеется выражение, если речь идет о знании. Постоянная возможность выражения — предпосылка знания. В некоторых случаях речь идет о проблемах, связанных с выражением, иногда — о необходимости появления новых терминов или даже терминологических систем. Мистик же «стоит» на предпосылке невыразимости — принципиальной, а не относительной: ведь относительная невыразимость может иметь место и в научном познании.

Дон Хуан Матус, с этой точки зрения, — «странный» мистик. И здесь его знание гораздо ближе к науке, чем к ортодоксальному оккультизму. Его гносеологическая позиция синтетична — существует известное, неизвестное и непознаваемое. Наличие непознаваемого совсем не превращает его дисциплину в традиционное мистическое закатывание глаз и трепетное "о-о!..", за которыми ничего не стоит. Просто он понимает воспринимающий аппарат как устройство, имеющее пределы. Реальность пределов не знает. Области Реальности могут быть организованы так сложно, что наше восприятие не способно превратить его в картинку, доступную интерпретации. В данном случае невыразимость знания ничуть не указывает на то, что именно здесь находится вожделенный Абсолют или высшая тайна миров и человека. Непознаваемое — это чужое, чужое настолько, что восприятие человека находит здесь полное отсутствие идентифицируемых образов. Когда перцептивный центр попадает в эти области, впечатлительный мистик полагает, будто прибыл в самую сердцевину мироздания. Если он вдобавок религиозен, то считает, что соприкоснулся с Божеством. Подобные области нельзя назвать небытием, ибо там со всех сторон ощущается некое «присутствие»; но их и бытием назвать нельзя, поскольку нет ни одного объекта, поддающегося идентификации.

Псевдо-Дионисий называл это существующее не-существование "светящейся темнотой", на Востоке парадокс обретает форму объяснения невыразимости признанием «пустоты», «ничто» или шуньяты (беременной пустоты).