Анжелика. Мученик Нотр-Дама - Анн Голон

Послышался голос брата, Гонтрана:

«Нет, мне никогда не удастся подобрать краски, чтобы получить такую зелень. Конечно, если смешать каламин с персидским кобальтом, выходит близкий цвет, но это густой, непрозрачный зеленый. Совсем не то, что изумрудный цвет пронизанной светом листвы над рекой…»

Голос Гонтрана звучал как-то странно — низко и хрипло, но с той же угрюмой интонацией, с какой брат всегда говорил о красках или о картинах. Сколько раз он с досадой бормотал, разглядывая глаза Анжелики: «Это цвет листвы, я никогда не смогу подобрать его».

Но тут Анжелика вздрогнула от резкой боли в животе и, оказавшись в реальном мире, вспомнила, что произошло что-то ужасное.

«О Господи, — подумала она, — мой ребеночек погиб!»

Конечно, он погиб! Он не мог вынести такого кошмара. Он умер, когда она выпрыгнула из окна в черную пропасть. Или когда бежала по галереям Лувра… От той безумной погони до сих пор кружилась голова, дрожали руки и горели ноги; отчаянно, до боли в груди колотилось сердце.

Собравшись с силами, она подняла руку и положила ее на живот. В ответ на прикосновение ребенок зашевелился.

«Он еще со мной, он жив! Какой храбрый спутник мне достался!» — с гордостью и нежностью подумала она.

Ребенок барахтался в ней, как лягушонок. Под рукой она почувствовала круглую головку. Ясность мысли возвращалась к ней с каждой минутой, и она поняла, что лежит в огромной кровати с витыми стойками и через зеленую саржевую ткань полога проникает тот самый свет, который перенес ее на берег реки в Монтелу.

Но это не дом Ортанс на улице Ада. Где же она находится?

Анжелика не могла вспомнить ничего определенного; у нее лишь осталось ощущение, что позади колышется смутная масса теней, но она не могла толком восстановить ужасные события вчерашнего вечера. Черный яд, блеснувшие, словно молния, лезвия шпаг, страх и липкая грязь.

Снова послышался голос Гонтрана.

— Никогда, никогда не подобрать мне этот прозрачный зеленый цвет воды, в которой отражаются листья.

На этот раз Анжелика едва сдержала крик. Она сошла с ума, это точно! Или тяжело больна?..

Она села и раздвинула полог.

Открывшаяся картина окончательно убедила графиню в том, что рассудок оставил ее.

Перед ней, на возвышении вроде помоста, лежала белокурая розовотелая полуобнаженная богиня, держа в руках плетеную соломенную корзину, из которой на бархатные подушки ниспадали лозы роскошного золотого винограда. Маленький Купидон, пухлый и совсем голый, в цветочном венке, криво сидящем на его светлых волосах, с большим воодушевлением щипал сочные ягоды. Внезапно божок расчихался. Богиня с беспокойством поглядела на него и произнесла несколько слов на незнакомом Анжелике языке — надо полагать, на языке обитателей Олимпа.

В комнате произошло какое-то движение. Бородатый гигант, одетый в простую одежду ремесленника, подошел к Эросу, взял его на руки и завернул в шерстяной плащ.

В ту же секунду Анжелика увидела мольберт художника Ван Осселя, возле которого стоял подмастерье в кожаном фартуке с палитрами, казавшимися смесью пестрых ярких пятен.

Подмастерье, немного склонив голову набок, разглядывал незаконченную картину своего хозяина. Бледный дневной свет падал на его лицо. Это был крепкий парень среднего роста, неприметный на вид, в рубахе из грубого холста, с распахнутым воротом, открывавшим его загорелую шею. Небрежно подстриженные каштановые волосы достигали плеч, а из-под взлохмаченной челки сверкали темные глаза. Но Анжелика узнала бы из тысячи эти пухлые губы, дерзко вздернутый нос и тяжеловатый подбородок, придававший своему обладателю добродушный вид, унаследованный от отца, барона Армана.

Она позвала:

— Гонтран!

— Дама проснулась! — воскликнула богиня.

И тут же все эти люди, а также пятеро или шестеро детей, бросились к ее кровати.

Подмастерье был ошеломлен. Он с изумлением глядел на улыбавшуюся ему Анжелику. Внезапно он густо покраснел, схватил ее руку своими выпачканными в красках руками и прошептал:

— Сестра!

Пышнотелая богиня, оказавшаяся не кем иным, как женой художника Ван Осселя, крикнула дочери, чтобы та принесла из кухни гоголь-моголь.

— Я рад, — проговорил голландец, — я рад, что помог не просто даме, попавшей в беду, а сестре моего товарища.

— Но как же я сюда попала? — спросила Анжелика.

Своим спокойным голосом голландец рассказал, как накануне вечером их разбудил громкий стук в дверь. При свете свечи они увидели итальянских комедиантов в пестрых атласных костюмах, на руках у которых лежала в обмороке истекающая кровью полумертвая женщина; они по-итальянски страстно просили помочь несчастной, которую преследуют убийцы. И услышали в ответ спокойное голландское «Добро пожаловать».

Бедняжку приняли, перевязали ее раны и позаботились о ней. Здесь она в безопасности. Да и кто станет разыскивать знатную даму среди художников Лувра? Утром подмастерью, жившему в другом конце города, рассказали о раненой женщине, присутствие которой необходимо скрывать. И больше ни одна душа не знает…

* * *

Теперь Гонтран и Анжелика смотрели друг на друга с некоторым смущением.

Сколько лет прошло с тех пор, как они расстались в Пуатье? Анжелика вспомнила картину: удаляющиеся силуэты Раймона и Гонтрана, скачущих вверх по крутой улице. Может быть, и Гонтран вспоминает старую карету, в которой теснились три покрытые дорожной пылью девочки?

— В последний раз, когда я видел тебя, — сказал он, — ты была вместе с Ортанс и Мадлон; вы ехали в монастырь урсулинок в Пуатье.

— Да. Мадлон умерла, ты знаешь?

— Знаю.

— А ты помнишь, Гонтран, как ты писал портрет старого Гийома?

— Старый Гийом умер.

— Знаю.

— Тот портрет все еще у меня. Но я написал по памяти другой, лучше прежнего… Я тебе покажу.

Он сидел на краешке постели, опустив на свой кожаный фартук загрубевшие руки. Они были сплошь покрыты красными и синими пятнами из-за воздействия химических веществ, которыми он пользовался для получения красок, и мозолями — он с утра до вечера толок пестиком в ступке свинцовый сурик, охру, оранжевый свинцовый глет и смешивал их с маслом или соляным спиртом[12].

— Как ты докатился до того, чтобы заняться ремеслом? — спросила Анжелика с ноткой жалости в голосе.

Тонкий нос Гонтрана — нос Сансе — сморщился, лоб нахмурился.

— Дура! — не задумываясь, заявил он. — Если, как ты выражаешься, докатился, так потому, что сам этого хотел. Ну да! Латынь я знаю в совершенстве, ведь иезуиты из кожи вон лезли, стараясь сделать из меня истинного дворянина, достойного продолжателя нашего рода, потому как Жослен сбежал в Америку, а Раймон вступил в их славное братство. Но у меня были собственные планы. Я поссорился с отцом — тот хотел, чтобы я пошел в армию и служил королю. Он пригрозил, что иначе я не получу от него ни единого су. И тогда я ушел пешком, словно нищий, и сделался учеником художника в Париже. Сейчас я заканчиваю учебу, а потом я пойду путешествовать по Франции, из города в город, чтобы узнать все секреты мастерства художников и граверов. Я буду зарабатывать на жизнь, нанимаясь подмастерьем к живописцам, или стану писать портреты богатых горожан. А потом куплю звание цехового мастера. Я стану великим художником, Анжелика, я верю в это! И кто знает, быть может, мне даже закажут расписывать потолки в Лувре…