Коровка, коровка, дай молочка - Анатолий Семенов

Аня была ошарашена, когда Галина Максимовна, раздевшись и повесив пальто, попросила её освободить место за машинкой, Аня послушно вылезла из-за стола, а Галина Максимовна села и попробовала печатать. Стукнула один раз по клавише забинтованным пальцем и сморщилась от боли. Попробовала другим пальцем, и вздрогнула всем телом.

Из кабинета директора вышел Дементьев с бумагами в руках.

— Не дури, — сказал он, останавливаясь перед Галиной Максимовной. — Брось эти фокусы. И до полного выздоровления чтоб за машинкой не видел. Обойдёмся как-нибудь. Пиши лучше заявление на пенсию.

Галина Максимовна вытерла тыльной стороной дрожавшей руки выступивший на лбу пот.

— С пенсией ничего не выйдет, — сказала она каким-то несвойственным ей глухим голосом. — Я уже ездила в райцентр.

— Как это не выйдет? — сказал Дементьев. — Тебе по закону обязаны дать пенсию по инвалидности и на детей.

— Не знаю. Я не читала этих законов. Инвалидность оформлять рано. Лечусь ещё. А в райсобесе сказали: дело моё сложное, муж работал то в колхозе, то в леспромхозе, сама больше года не работаю, временная нетрудоспособность и прочее. Одних справок надо воз. Да каждую заверить, каждую подписать. А я еле ползаю. Да и не на что ездить каждый день в город с этими справками. Пропади они пропадом. Заколдованный круг какой-то.

— Ну, вот что, — сказал Дементьев, кладя бумаги на стол, — ты пиши заявление, а мы подготовим без тебя всякие справки, сочиним ходатайство куда следует. Ходатайство подпишут директор, секретарь парторганизации и я. Это дело будет вернее, чем сидеть тут фокусничать.

По дороге домой Галина Максимовна вспомнила свою поездку в районный центр насчёт пенсии, и эти впечатляющие воспоминания отвлекли от мысли, что на неё теперь смотрят и долго ещё будут смотреть из всех окон как на диковинку.

С пенсионными хлопотами действительно вышла целая история. Однажды Галина Максимовна собрала все свои документы, метрики дочерей и поехала в райсобес. Мужчина пожилых лет со следами ранений на лице и орденскими колодками, нашитыми в несколько рядов на пиджаке, долго изучал документы, все выспрашивал что да как и под конец, вздохнувши, стал говорить монотонным тихим голосом, обстоятельно объяснять, перечислять причины, по которым быстро решить её дело довольно трудно и под силу разве что исполкому. Галина Максимовна пошла в исполком.

Председателя на месте не было, и она попросилась на приём к заместителю, которым оказалась женщина. Поначалу Галину Максимовну это вдохновило. Она спросила у секретарши, как зовут зампреда. Оказалось, что зовут её Елена Ивановна. Красивое русское имя теплом отозвалось в сердце, и Галина Максимовна думала, что эта Елена Ивановна скорее поймёт, откликнется, но сухопарая женщина с завитыми в крупные локоны пепельно-серыми волосами, подперев кулаком тонкое интеллигентное лицо, которое удачно гармонировало с волосами, равнодушно взирала на просительницу, пока та медленно шла по кабинету, опираясь на костыль. Галина Максимовна, сев в кресло, ещё не успела начать, зампред уже поняла, с какой целью пришли, и выслушивала неохотно, морщилась, брезгливо кривила губы, и когда была изложена суть дела, высказала своё мнение без обиняков: «Государство не обязано всех обеспечивать. Если у вас такое отчаянное положение, отдайте детей в детдом». В этот момент в кабинет вошёл молодой мужчина, и они занялись текущими делами. Галина Максимовна, поняв, что вопрос исчерпан, не сразу поднялась со стула, ещё сидела минуты две, зачем-то кивнула головой, будто была согласна, поднялась и вышла из кабинета, стараясь как можно тише стучать костылём о пол. Стыд и негодование охватили её некоторое время спустя, когда она была уже на улице. «Ничего себе, слуга народа, — возмущалась Галина Максимовна. — Детей в детдом. Ах, стерва!» Она каждый день вспоминала эту женщину, чудилась она ей и во сне, и наяву, и ежедневные раздумья о человеке, находящемся на ответственном посту, безупречном казалось бы на первый взгляд и чёрством душой, порождали нехорошие мысли в целом о районном руководстве, о безысходности её положения, и она ничего больше не предпринимала. И вот сейчас Иван Васильевич снова напомнил ей о пенсии и об этой женщине. Возвращаясь из конторы домой, Галина Максимовна негодовала, заведомо предполагая, что эта «кривляка», эта махровая бюрократка может оказаться помехой в деле, которое затеял Иван Васильевич, очень сомневалась в успехе, но решила обстоятельно написать заявление и торопилась домой, обдумывая по дороге содержание. Это немного отвлекло от мучительно-неприятного состояния, вызываемого тем, что из всех окон на пути её следования, прильнув сплющенными носами к окнам, выглядывали ребятишки, а за их спинами стояли женщины и старухи и с глубокомысленным видом наблюдали, как она ковыляла посреди улицы, обходя лужи и перешагивая мутные искрящиеся на солнце ручейки.

21

Через порог переступила соседка Марфа Николаевна. Галина Максимовна вышла ей навстречу из своей комнаты. Нинка и Любка тоже вышли из детской.

— Почему не пришла ко мне, — сказала старуха, обращаясь к Галине Максимовне. — Картошка есть. Поделилась бы.

— Не могла я, — вздохнула Галина Максимовна.

— Почему ж не могла-то. Чего тут зазорного? Соседи. Рядом живём. Пришла бы. Сказала. И все ладно было бы.

— Вы, Марфа Николаевна, кое-чего не знаете…

— Чего я не знаю?

Галина Максимовна опять вздохнула.

— Про Афанасия? — сказала старуха и насторожилась.

Галина Максимовна поморщилась. Неприятен ей был этот разговор.

— Да, — сказала неохотно. — Про Афанасия. Афанасий нехорошо смотрит на меня.

— Про это я раньше тебя знала. Всю жизнь он на тебя так смотрит.

— Ну вот. А говорите: пришла бы. Я на улице-то боюсь встречаться с ним. Не то, чтобы к вам домой идти. Сдурел он что ли?

— Ну и что? Велик ли грех… Может возьмёшь его к себе? Все легче будет. Мужик работящий. Авось и пить перестанет.

— Нет уж! Лучше в ту полынью головой. Вслед за Павлом…

— Ой, Господи! — перекрестилась Лебёдушка. — Что ты говоришь-то? Грех-то какой! При ребятишках…

— А я специально при ребятишках. Чтобы вы больше об этом никогда не заикались. Ни от вас, ни от кого другого не хочу больше слышать! Очень прошу вас, Марфа Николаевна…

— Ладно, ладно. Я так, к слову. Конечно, если душа не лежит к мужику, лучше одной. Может помочь чего?

— Ничего не надо. Управляемся сами.

— Может принести чего?

— Все есть.

— Ну ладно. Христос с тобой. Пошла я.

— Оставайтесь. Попейте чаю.

— Не-. е! Какой чай?.. Пошла я. Дома печка топится. А я сегодня всю ночь не спала. Все думала, как так могло случиться. Ну и грешным делом про тебя и про Афанасия думала. Да. Насильно мил не будешь. Ладно, пошла я…

22

Нинка стояла у открытой двери, но войти внутрь не хватало смелости. Она пришла до начала обеденной дойки, и перед тем, как войти, вдруг подумала, что сейчас неподходящее время заострять на себе внимание и в волнении замерла у самого входа, глядя внутрь на сырой засыпанный соломой цементный пол, вдыхая резкий запах только что поднятого из силосной ямы и завезённого в коровник кукурузного силоса и прислушиваясь к шумной разноголосице. На ферме царило обычное перед дойкой оживление. Мычали коровы, повернув рогатые головы как по команде в одну сторону и пристально глядя в конец корпуса, откуда начиналась раздача силоса, громко переговаривались доярки, бренчала посуда, где-то далеко покрикивал на доярок и смеялся бригадир Александр Егорович Бархатов. Судя по голосам, обстановка была благоприятная, и Нинка, поборов наконец робость, сделала шаг вперёд и, вытянув шею, заглянула в помещение.

— Заходи, не стесняйся, — вдруг сказал кто-то сзади.

Нинка вздрогнула и обернулась. Рядом стоял скотник Николай Тарбеев и прикуривал папиросу, прикрыв ладонями горящую спичку, чтобы не задуло её ветром.

— Чего боишься? Заходи, — сказал скотник, потушив спичку и бросая на землю. — Дарья чего-то хочет повидаться с тобой.

Он стоял в проходе, намереваясь войти, и Нинке надо было встать боком и пропустить его, либо самой идти вперёд, внутрь фермы и не загораживать дороги. Она пошла вперёд. Скотник, войдя следом за ней, закричал дояркам:

— Эй, бабы, нашлась потеря. Дарья! Где там Дарья? Скажите ей, пришла помощница.

Нинка напрасно волновалась, что доярки прекратят из-за неё работу, обступят со всех сторон и пристанут с расспросами. Или того хуже — будут удивлённо смотреть и показывать пальцами, как это делали ребятишки в школе. Большинству доярок просто было не до неё, а те, которые приготовились к дойке и ждали подкормку (коровы на этой ферме были приучены к доению во время подкормки), приветливо улыбались девочке, спрашивали, где пропадала два дня, мол, скучали без неё, некоторые при этом украдкой вздыхали и покачивали головами и все посылали в конец фермы и говорили, что Дарья её ждёт не дождётся.