Билет на вчерашний трамвай - Лидия Раевская

Пашка протянул руку и развернул меня лицом к себе.

– Откуда в тебе этот цинизм, Ксюш? Я смотрела прямо в его голубые глаза.

– А ты поживи, как я.

– Я понимаю…

– Да ни черта ты не понимаешь! – Я скинула Пашкину руку и наклонилась над своей кружкой. – Я одна живу и тяну Андрюшку, Паш. Я устала. Устала как собака. Я ему за маму и за папу. За папу даже чаще. Потому что мужика вырастить хочу, а не педика. Он у меня уже даже не плачет, когда ему больно, – после того как я как-то пообещала ему купить лифчик пятого размера, если он будет реветь, как девчонка… Сказала, что в садик его в этом лифчике отведу…

Пашка поцеловал меня в макушку и крепко обнял за плечи.

– Ксюша, ты перегибаешь палку, родная… Он же еще маленький…

Я вымученно засмеялась.

– М аленький? Да ни черта подобного! Мы с ним недавно возвращались вечером домой и встретили у подъезда соседку, тетю Люсю. У нее своих внуков нет, а детей она любит. Хорошая такая женщина, милая… Так вот, мы ее встретили, и она Андрюшке говорит: «Дюшенька, может, пойдешь жить ко мне? У меня собачка есть живая, квартира большая, игрушек красивых много. Пусть мамочка твоя отдохнет, одна поживет, она ж работает, устает, а я давно на пенсии…» И мне подмигивает, мол, не обижайся, шучу. Андрюшка так задумался, прям по мордашке вижу: думает всерьез. Живая собачка – это круто. Он молчит, и мы с тетей Люсей молчим. И тут Дюша вкладывает свою руку в мою ладонь и говорит соседке: «Я б пошел… Да кто ж тогда мать мою кормить будет?» Мы с тетей Люсей минуты две в ступоре стояли, не зная: то ли смеяться, то ли плакать… А ты говоришь – маленький еще…

Пашка задумчиво кинул мне в чай два куска рафинада.

– Как обычно? Два?

Я улыбнулась и потерлась щекой о Пашкин рукав.

– Я уже клала сахар, Пашк…

– Дед Мороз! – влетел на кухню Дюшка. – Ты еще у нас посидишь? Не уйдешь?

– Ни за что, – серьезно ответил Пашка. – Ну-ка, иди ко мне быстренько.

Андрюшка вскарабкался Пашке на колени и запустил руку в конфетницу.

– Ну, теперь ты рассказывай: где был, как жил, как нас нашел? – спросила я Пашку, не называя по имени. Ведь Деда Мороза не могут звать Пашкой, правда?

Рыжий скосил глаза на Дюшеса и, старательно подбирая слова, заговорил:

– Ну, как я жил? После того как ты ушла, я недолго у Иры проработал. Нет, ты тут ни при чем. У меня мать заболела сильно. Там, в Запорожье. Мы с Лехой, с братом, подбили все свои бабки и слиняли от Ирки без предупреждения. Ну вот, полгода я с матушкой жил. Болела она тяжко, долго… А весной прошлой умерла… Знаешь, я все время хотел тебе позвонить, но стеснялся. Ты с Женькой жила… Кстати, а что с ним?

Я кивнула на Дюшку и прикрыла глаза. Мол, потом расскажу, не при ребенке же, а ты продолжай, продолжай.

– Мамы не стало – мы с братом продали соседям наш дом да обратно в Москву рванули. Сейчас работаем опять. Не с Иркой. Другое место нашли, хорошее. А вчера я с работы пришел, лег на диван и опять тебя вспомнил.

Я хихикнула.

– Я у тебя ассоциируюсь с диваном?

– Нет, – Пашка, казалось, не заметил подколки. – Я все время тебя вспоминал. А вчера решил позвонить. Мама твоя мне сказала, что ты больше там не живешь. И новый адрес давать не хотела.

Я улыбнулась.

– И тут ты вспомнил, как впаривал людям «Лактофайбер»?

– А что вспоминать? Я до сих пор этим занимаюсь. Только впариваю уже другое барахло. В общем, ты же знаешь: мой язык меня кормит. Через пятнадцать минут я о тебе уже все знал. Вот и пришел без звонка. Мама твоя мне сказала, что ты одна живешь..

– А то. Маме только уши свободные дай. Она тебе многое про меня расскажет, ага.

Пашка пожал плечами.

– Почему так скептически? По-моему, очень милая женщина.

Я сунула в рот конфету и отхлебнула чай.

– Совершенно верно. Она милая. – О маме почему-то говорить не хотелось, и я сменила тему: – Так. По-моему, кому-то уже спать пора. Да?

– Нет, – ответил мой сын с Пашкиных колен. – Я с Дедом Морозом посижу.

– Не посидишь, – я решила проявить твердость. – Ты сейчас пойдешь в ванную, потом ляжешь в кроватку, а я посижу с тобой, пока ты не уснешь. Хорошо?

Дюшка задумался, потом погладил Пашку по лицу, вздохнул и слез с его колен:

– Хорошо.

– У тебя замечательный сын. – Пашка проводил глазами убежавшего в ванную Андрюшу и посмотрел на меня: – Он у тебя вырастет настоящим мужчиной.

– Знаю, – просто ответила я. – Он – моя гордость… Накрывая Андрюшку одеялом, я улыбнулась, вспоминая, как все начиналось…

…Темным осенним промозглым вечером я поняла, что в моем животе поселился сын.

То, что это сын, а не, к примеру, глист, – я поняла сразу.

И очень ответственно стала его взращивать.

Я кормила сына витаминами, пичкала кальцием и мужественно глотала рыбий жир.

Сын не ценил моих усилий и через пять месяцев вспучил мой живот до размеров пляжного мяча. А еще он все время шевелился и икал.

Я торжественно носила в руках живот с сыном и принимала поздравления и мандарины. Которые ела с кожурой и с жеманной улыбкой.

Мы с сыном слушали по вечерам Вивальди и трагично, в такт, икали под «Времена года»…

Через шесть месяцев я поймала себя на том, что облизываю булыжник с водорослями, который извлекла из аквариума. Я этого не хотела – я выполняла приказы сына.

Через семь месяцев я стала килограммами есть сырую гречку. Сын надо мной глумился.

Через восемь месяцев я влезала только в бабушкин халат и в клетчатый комбинезон, который делал меня похожей на жену Карлсона. Сын вырос и не оставил мне выбора.

Через девять месяцев я перестала видеть собственные ноги, время суток определяла по интенсивности икоты сына, ела водоросли, сырую гречку, мандарины с кожурой, активированный уголь, сухую глину, предназначенную для масок от прыщей, жевала сигаретные фильтры и кожуру от бананов.

Я не стригла волосы, потому что баба Рая с первого этажа каркнула, что своими стрижками я укорачиваю сыну жизнь.

Я не поднимала руки над головой, чтоб сын не обмотался пуповиной.

Я никому не давала пить из своей чашки.

Я старательно запихивала в себя свечи с папаверином, чтобы сын не родился раньше времени. Причем запихивала их не туда, куда надо. Подумаешь, ошиблась на пару сантиметров…

Я до крови расчесывала себе живот и всерьез опасалась, что он вот-вот лопнет.

Я купила сыну коляску, кроватку, двадцать две упаковки памперсов, ванночку, подставку в ванночку, зеленку, вату, стерильные салфетки, десять бутылочек, дюжину сосок, штук двадцать пеленок, три одеяла, два матраса, манеж, велосипед, восемь чепчиков, кучу костюмов, пять полотенец, двадцать ползунков разных размеров, распашонки в неисчислимом количестве, шампунь, масло для попы, газоотводную трубочку, отсасыватель соплей, клизму, две грелки, зубную щетку, музыкальную карусель, два мешка погремушек и желтый горшок.

Я возила горшок в коляске по квартире, стирала и гладила с двух сторон все двадцать пеленок, пятнадцать костюмов и далее по списку, а моя мама втихаря звонила психиатру.

Сын должен был родиться в период с 12 июля по 3 августа. Двенадцатого июля я собрала два пакета вещей. В первом лежали тапочки, гель для душа, шампунь, зубная щетка, бумага, ручка, салфетки, расческа, носки, резинка для волос и жетоны для телефона-автомата. Во втором пакете были две пеленки, памперс на три килограмма, распашонка, голубой чепчик, голубой «конверт» с заячьими ушами, кружевной уголок и соска-слоник.

Тринадцатого июля я перетащила пакеты к себе в комнату и поставила возле кровати.

Четырнадцатого июля я купила прогулочную коляску и пере-^ ложила в нее желтый горшок.

Пятнадцатого июля от меня сбежал в другую комнату муж. Шестнадцатого июля я сожрала ударную дозу рыбьего жира и плотно оккупировала туалет еще на два дня.

Девятнадцатого июля мне с утра захотелось плакать. Я ушла в гостиную, села в кресло под торшером, достала из кармана своего необъятного халата «Тетрис» и начала проигрывать, тоненько при этом всхлипывая.

Через час меня нашел папа. Он посмотрел на меня, о чем-то подумал, подергал себя за бороду и тихо вышел.

А еще через час за мной приехала «скорая помощь».

Я уцепилась за мужа и заревела в голос.

Муж посинел и сел мимо стула.

Сын принял решение родиться.

Меня привезли в роддом, взвесили, пощупали, заглянули внутрь практически через все отверстия в моем организме и сказали, что сын родится к полуночи.

На часах было семь часов вечера.

В лифте, поднимающем меня в родблок, я заревела.

Старушка-нянечка, которая меня сопровождала, торжественно пообещала не спать до полуночи и лично отвезти меня и сына в палату.

Я успокоилась.

Меня уложили на жесткую кушетку и оставили одну. Стало скучно.

Сын внутри меня молчал и ничем не намекал на то, что он хочет родиться.

Стрелки больничных часов показывали восемь вечера.

Пришли врачи. Долго читали мою карту. Щупали мой живот. Разговаривали: