Встретимся в раю - Вячеслав Сухнев

На крыльцо неспешно поднялся коренастый молодой человек в кремовой рубашке — мышцы у него под короткими рукавами ходили, как пушечные ядра. Он встал перед Лимоном, усмехнулся и спросил:

— Сам пойдешь или за ручку?

— Ага! — закричал Лимон. — Вы не готовы спорить принципиально! Вы надеетесь только на своих опричников. Стыдитесь, господа!

Выкрикивая все это, он неуловимо перемещался в пространстве, пока молодой человек с крепкими мышцами не оказался у него за спиной. Увидев, что противник показал тыл, молодой человек расслабился и уже руку протянул, чтобы взять крикуна за шиворот. Тут Лимон и врезал ему локтем под вздох, и сразу же выбросил вверх кулак, так что молодой человек, согнувшись от страшной боли, налетел на кулак носом. Из толпы уже набегали другие крепкие молодые люди в одинаковых кремовых рубашечках. Одного Лимон свалил ударом в колено, другого — прямым в горло. Однако нападавших было многовато, и вскоре Лимон, хрипя и шатаясь, закружился по крыльцу. Двух, выкручивающих ему сзади руки, он саданул спинами о перила и на несколько секунд почти восстановил равновесие.

И тут все замерли. Со стороны Большого Головина подъехал патрульный «мерседес», и оттуда выскочили, словно чертики из коробки, трое в синем. Патрули были в полной боеготовности — жилеты, пластиковые щиты, дубинки, автоматы. Толпа хлынула в арку под домом, но и там уже синело. Потом раздался грозный рык тяжелого автомобиля, и арку закупорил металлический фургон с косой надписью: «Перевозка мебели населению».

Из толпы выбрался пожилой мужчина с брезгливыми складками вокруг породистого рта и подошел к старшему наряда:

— В чем дело, унтер-офицер?

— Это я у вас должен спросить, — осклабился Кухарчук, постукивая своим американским батоном по ребру щита. — Вот, спрашиваю: что за массовые побоища в центре столицы?

— Ну, знаете! — возмутился брезгливый. — Он сам начал драку — вот этот, лысый… Мы его впервые видим! Здесь, между прочим, штаб-квартира республиканской партии… А я — функционер Цека!

Лимон подошел поближе — в располосованной рубашке, с царапиной под глазом.

— Эх ты, — сказал он пожилому. — Функционер! Интеллигента из себя строишь! А сам, как сталинский аппаратчик, рот затыкаешь рабочему человеку…

— Разберемся, — утешил всех унтер. — Пожалуйте в фургон. Не толкаться, места хватит.

— Возмутительно! — сказал пожилой. — Скажите же, господа, этому Пришибееву, как было дело!

— Кто тут Пришибеев? — поинтересовался Кухарчук, ловко тыча батоном пожилого под ребра. — Некрасиво… Мы на службе. А вне службы Чехова тоже почитываем, Антона Павловича.

— Сатрапы! — взвизгнули в толпе. — Не подчиняйтесь, господа, это провокация!

— Боюсь, — сказал Кухарчук, — что в этот жаркий день вам придется понюхать весенней акации. Не желаете освежиться? А? Жамкин!

Из-за спины Кухарчука выдвинулся Жамкин: на дуле автомата уже навинчен баллон с «акацией», на лице — респиратор. Унтер-офицер тоже неспешно опустил на лицо черную коробку. Несостоявшиеся демонстранты понуро потянулись к арке. Двое патрульных с семьдесят третьего маршрута, встав у дверей фургона, принялись быстро заталкивать всех в машину.

— Я буду жаловаться! — побледнев, сказал пожилой.

— Ваше право, — пожал плечами Кухарчук. — Так и пожалуйтесь — мол, затеяли обычную ритуальную драчку, как водится у республиканцев, а тут вмешался наряд унтер-офицера Кухарчука. Не забудьте фамилию. Ку-хар-чук!

— Не забуду, — пообещал функционер, скрипя зубами.

— Так нам и надо… Сколько добивались деполитизации органов! Вот, добились. Деполитизировали, так что потеряли всяческий контроль…

— Реферат вы продолжите в участке, — сказал Кухарчук. — У нас среди следователей попадаются очень толковые ребята. Есть даже выпускники бывшей Академии общественных наук. А я на работе философствовать не люблю. Марш в корзину!

Когда во дворе осталось всего несколько человек, Кухарчук повернулся к Лимону и холодно спросил:

— Вам — особое приглашение?

— Я не против съездить в участок и дать правдивые показания, — усмехнулся Лимон. — Только в общей куче не поеду. Боюсь, озверевшие демагоги прикончат… Я ведь — жертва насилия, господин унтер-офицер. Вон свидетель стоит. Он видел, как рабочий человек Кисляев бесстрашно вошел в наэлектризованную толпу противников правительственного курса и так же бесстрашно спросил: с кем вы, мастера культуры?

Кухарчук оглянулся на Жердецова, привалившегося к дереву, и поманил того пальцем.

— Иди, иди, — сказал Лимон. — Господин унтер-офицер не тронет. Он человек справедливый. А где Вася с Колей? Только что были… Неужели сбежали?

— Какие еще, черт возьми, Вася с Колей — прошипел унтер.

— Приятели, — улыбнулся Лимон. — Один — так, ханыга, а другой где-то в газетках шакалит, информацию собирает о разных происшествиях. Курочка, говорит, по зернышку клюет… Да, господин унтер-офицер, совсем забыл! Хочу выразить благодарность — за то, что вытащили меня из озве-ре…

— Заткнись! — сказал багровый Кухарчук. — И пошел вон отсюда… вместе со свидетелем!

— Как прикажете, — пожал плечами Лимон. — А показания не надо давать? Может, надо где-то расписаться?

— Я сейчас… распишусь! — пообещал Кухарчук, помахивая батоном.

Лимон с Жердецовым юркнули в воротца. Через минуту они сидели у Лимона на кухне и хохотали как сумасшедшие.

— Слушай! — кричал Жердецов, хлопая Лимона по плечу.

— Ты был как бульдозер, Жора, как бульдозер, чтоб я сдох!

— Да, — потянулся Лимон, — славно размялись… Хочу только заметить, что я был как умный бульдозер, как очень умный бульдозер! Мы с тобой умыли этого таракана, этого унтеришку. Тоже мне, Штирлиц хренов…

— Он что, еврей? — удивился Жердецов.

— А-а, ну тебя! — засмеялся Лимон, протягивая приятелю измятую сторублевку. — Возьми. Валентина не поверит, что ты кирпичи бесплатно разгружал. Возьми, возьми, сахару парню купишь…

— Нет, — понурился Жердецов. — Я тебе и так три тысячи должен.

— Нашел о чем вспоминать, — отмахнулся Лимон. — Выпить хочешь? Давай выпьем за свободу духа. А унтер пускай до пенсии таскает заблеванных пьянчуг да считает демонстрантам ребра. Тоже хорошая работа — всегда на свежем воздухе.

Мирный атом

Один атом ругался матом.

И за это его исключили из молекулы.

Дочернобыльская хохма

Мария родилась в конце семидесятых, когда в моду снова вошли старые русские имена и значительно потеснили Риен, Анжел и Мариэтт. Мать-библиотекарша не смогла платить за обучение Марии в институте, к тому же еще тяжело заболела. В нищете оказался и дядя, бывший преподаватель научного коммунизма. Поэтому училась Мария за государственный счет, по окончании курса получила госконтракт на срок, равный обучению, и оказалась на Тверской атомной, что само по себе было подарком судьбы, ибо некоторые сокурсники Марии, такие же казеннокоштные студенты, поехали по контрактам в Бодайбо, на полюс холода, на Белоярскую атомную и даже на Новую Землю, где располагался последний в стране ядерный полигон, переданный военными академической науке. Мария же могла дважды в месяц наезжать в Москву, в Орехово-Борисово. Здесь, в запущенной квартире, тихо истлевала мать, а рядом с ней стойко маялся старый холостяк дядя Сергей.

До «вольной», как называла про себя Мария срок окончания контракта, оставалось менее года, но никакого радостного волнения в связи с этим Мария не испытывала. Наоборот, она все чаще с тревогой думала о будущем. В Москве у нее сохранились кое-какие знакомства, и Мария была наслышана, что устроиться в столице по специальности очень трудно, почти невозможно. Придется побегать в поисках работы. Не исключено, что потребуется помощь биржи труда. Это значит, что какое-то время надо будет жить на подачки в виде пособия по безработице, а потом тарификационная комиссия начнет регулярно понижать табельный разряд, одновременно урезая и пособие… В конце концов могут предложить неквалифицированную работу — и попробуй откажись!

Такие невеселые мысли о будущем одолевали Марию в пятницу утром, когда она стояла голая в контрольной камере после дежурства. Отражаясь в темном пластике двери, Мария, как всегда, рассматривала себя. Тело у нее было хорошее, гибкое, узкое в талии — недаром теннисом занималась. А вот груди… Никого не выкормившие груди потяжелели, опустились, сморщились у сосков, и она зябко прихватила их руками.

Мария не имела права выходить замуж до конца срока, потому что государству невыгодно было предоставлять специалисту, связанному контрактом, отпуск по беременности и родам, место в яслях, больничные листки по уходу за ребенком. Находились, конечно, нетерпеливые, которые выходили замуж, рожали, а потом каждый день вынужденного прогула продлевал срок контракта на три дня. Мужчины тоже не имели права жениться, потому что государство брало обязательство предоставлять им место лишь в общежитии одиночек.