Мошенник - Эд Макбейн

– Вам этого не понять, – сказал Дойч.

– А ты все-таки попробуй, вдруг пойму.

– А на кой черт? Я ведь все равно считаюсь ни в чем не виноватым, пока вы не доказали обратного. Разве есть какой-нибудь закон, который запрещает регистрироваться в отеле под чужим именем?

– Ну, если уж на то пошло, – сказал Браун, – то это можно рассматривать и как правонарушение. Согласно статье девятьсот шестьдесят четвертой использование чужого имени или адреса с целью введения в заблуждение...

– Я никого не собирался вводить в заблуждение, – сказал Дойч.

– Но я без представления каких-либо доказательств, что ты вводил в заблуждение кого угодно, могу получить вердикт...

– Ну, вот и получите, – сказал Дойч.

– А зачем? Мне, например, абсолютно наплевать на то, что ты будешь проживать под чужим именем хоть до конца жизни. Мне просто хотелось бы выяснить, почему это ты решил, что тебе следует скрываться под чужим именем.

– Вот тут-то вы и попали в самую точку, – сказал Дойч.

– Может, и попал, да только сам я как-то не заметил этого, – ответил Браун. – Так что давай, выкладывай.

– Я решил вести честную жизнь, – сказал Дойч.

– Погоди-ка минутку, – сказал Браун. – Мне, пожалуй, следует пригласить скрипичный квартет. Такие задушевные излияния требуют лирического аккомпанемента.

– Я же говорил, что вам этого не понять, – сказал Дойч, сокрушенно качая головой.

Браун вполне серьезно пригляделся к нему.

– Ладно, продолжай, – сказал он. – Я тебя слушаю.

– Я засыпался один-единственный раз, – сказал Дойч, – и было мне к тому времени двадцать четыре года. А занимался я самыми различными играми лет с шестнадцати. И тут я вдруг попался. Я отделался тогда восемнадцатью месяцами. И сидел я на Уокер-Айленде. – Дойч пожал плечами и замолчал.

– Ну и...

– Ну и мне там совсем не понравилось. Неужели это так трудно понять? Мне не понравилось сидеть в тюрьме. Провести восемнадцать месяцев среди всех этих подонков – педерасты, алкаши, наркоманы, типы, которым ничего не стоит зарубить топором собственную мать. И целых восемнадцать месяцев просидеть рядом с ними. Когда я вышел на свободу, то сразу же твердо решил, что с меня достаточно. Я сыт этим по горло и не хочу повторения всего этого.

– Ну и?

– Ну и я решил окончательно завязать. Я понимал, что если попадусь вторично, то восемнадцатью месяцами мне уже не отделаться. А третий раз – кто знает? Очень может быть, что за мной запрут дверь камеры и попросту выбросят ключи. Может, они не без основания решат, что Фритци Дойч решительно ничем не отличается от всех этих педерастов, алкашей и наркоманов.

– А ты отличаешься от них, да? – сказал Браун, и чуть заметная усмешка тронула его губы.

– Да, отличаюсь. Я с помощью жульничества обыграл очень многих, но вел себя как джентльмен, и если вы не верите этому, то и черт с вами. Занимаясь своим делом, я “передергивал” и все такое прочее, но на игру я смотрел как на самую обычную работу. И именно поэтому в игре я достиг немалых результатов.

– Наверное, и доход эта работа приносила немалый, – сказал Браун.

– Я до сих пор ношу вещи, купленные в то время, когда дела у меня шли хорошо, – сказал Дойч. – Но прикинем все остальное, и станет понятно, что это не окупается. Может, мне и удалось бы богато прожить несколько лет, но стоит ли это того, чтобы всю остальную жизнь провести среди подонков? Неужели я так хотел бы устроить свою жизнь? Вот какой вопрос я задал сам себе. Вот тогда-то я и решил завязать.

– Я тебя внимательно слушаю.

– Оказалось, что все не так-то просто, – сказал Дойч со вздохом. – Люди не очень-то любят принимать на работу выпущенных из тюрьмы парней. Вроде бы тут и удивляться нечему. Я уже достаточно насмотрелся фильмов на эту тему. Там все выглядит оптимистически, особенно, если роль этого бедолаги, который не может устроиться на работу, играет Роберт Тейлор или кто-то там еще. Он не может найти работу, потому что он только что вышел из тюрьмы на свободу. Да только у него всегда как-то так получается, что и в тюрьму-то он попал по ошибке. Преступление совершил кто-то другой, а он просто влип или даже взял чью-то вину на себя. А правда тут состоит лишь в том, что если у тебя имеется судимость, то работу найти очень трудно. Вот приходишь ты к ним, а они позвонят в одно-другое место, а там им любезно сообщают, что Фритци Дойч отбывал свое. Тут-то они и говорят тебе, мол, привет, Фритци, очень мило было с тобой познакомиться.

– И поэтому ты решил взять себе имя Фрэнка Даррена, так?

– Так, – сказал Дойч.

– И в результате этого тебе удалось найти работу?

– Я сейчас работаю в банке.

– И кем же ты там работаешь?

– Работаю охранником, – Дойч вскинул голову, чтобы увидеть, смеется ли Браун.

Браун не смеялся.

– Вот поэтому-то у меня и имеется разрешение на револьвер, – сказал Дойч. – И это никакой не треп. Уж это вы можете очень легко проверить.

– Проверить мы можем многое, – сказал Браун. – И в каком же банке ты работаешь?

– Вы что, собираетесь сообщить им мое настоящее имя? – спросил Дойч. На его лице впервые появилось выражение страха.

– Нет, – сказал Браун.

– В Первом национальном. В их филиале на Мэйзон-авеню.

– Я обязательно проверю это и проверю также разрешение на право ношения оружия, – сказал Браун. – Но тут есть ещё одна вещь.

– Что именно?

– Я хочу, чтобы кое-кто все же повидал тебя.

– Зачем это? Я ведь не обжулил ни одного человека с тех пор...

– Но кое-кто может считать иначе. Если ты и в самом деле чист, то ничего страшного не будет в том, что кто-то посмотрит на тебя.

– И это что – вы собираетесь выставлять меня где-то, для опознания? Господи, неужели мне снова придется переносить это?

– Нет, я просто попрошу потерпевших приехать сюда или ещё куда-нибудь.

– Я чист, – сказал Дойч. – Бояться мне нечего. Просто мне не хочется снова иметь дело с полицией.

– Почему?

Дойч очень внимательно пригляделся к выражению лица Брауна.

– Там всегда полно всяких подонков. – Он помолчал и с тяжелым вздохом добавил: – А я уже давно решил перестать быть подонком.

* * *

Убийство проявляет склонность вырываться на свободу, а сегодняшний день был очень хорош для убийства.

Писатели, которые пишут детективные истории, обязательно приурочили бы убийство именно к такому дню, когда с самого утра льет нудный дождь, небо окрашено в самые мрачные краски. Буксиры на реке Харб издавали какие-то особенно заунывные вопли, а обычно веселые детские площадки на противоположном берегу реки были пусты и неприветливы, да и сама река в обрамлении черного от дождя асфальта выглядела достаточно мрачно.

Драматурги, которые сочиняют сценарии детективных фильмов, обязательно удержали бы камеру на этих пустых детских площадках, на набережных, на мокрых ступеньках, спускающихся к самой воде. А нас звуковых дорожках пленки обязательно запечатлелись бы долгие гудки буксиров, шум дождя и монотонный звук ударов волн о прогнившие сваи набережных.

Камера не удержалась бы и от крупных планов и уж обязательно в одном из этих крупных планов внезапно появилась бы рука с растопыренными пальцами, внезапно возникающая из глубины.

А вслед за рукой появилось бы и все тело, а вода тихонько колыхала бы его, пока оно безжизненно не замерло бы на мелководье вместе с другим городским мусором. Набившие руку писатели описывали бы все это или снимали с размахом и всякими стилистическими ухищрениями; а день сегодня выдался просто как специально созданный для людей их профессии.

Люди из 87-го полицейского участка писателями не были. Просто они поняли, что у них на руках ещё одно дело о всплывшем утопленнике.

Глава 9

Татуировка была явной ошибкой.

Мэри-Луиза Прошек имела почти точно такую, же татуировку. И она тоже размещалась на тыльной стороне ладони, между большим и указательным пальцами. В тот раз татуировка представляла собой сердечко, внутри которого было вытатуировано “МИК”.

“МИК” и сердце. Мужчина и любовь.

Дело в том, что ещё одна категория писателей на протяжении веков создавала легенду о, сердце, легенду, превратившую этот добропорядочный насос, перегоняющий кровь, в некое средоточие эмоций, отделив таким образом любовь от ума и приписав массу благороднейших качеств этому комку мышц.

Правда, могло бы получиться и кое-что похуже. Они, например, вполне могли сосредоточить свои усилия и на печени. В конце концов, с таким же успехом они могли бы превратить в цитадель любви любой другой внутренний орган. Писатели ведь отлично знают свое дело.

Форма сердца легко изображается графически, символ этот легко узнаваем, и его легко навязать в качестве предмета восхищения. Глаза, уши, нос и, наконец, мозг – все эти органы и части тела, с помощью которых мы видим, слышим, принюхиваемся и познаем другого человека, то есть все органы, с помощью которых другой человек становится неотъемлемой частью вашей личности, такой же важной, как, например, сама ваша способность мыслить, – все это отбрасывается в сторону и не принимается во внимание. Да, у святого Валентина совсем неплохой специалист по рекламе.