Глаз Эвы - Карин Фоссум

— У нее ногти слишком длинные, — сказал он. — Вы можете что-нибудь сделать?

И он ушел, пытаясь справиться с тем состоянием подавленности, которое всегда испытывал после посещений матери. Но это продолжалось всего пару часов, а потом проходило.

Сейер поехал в Энгельстад, но сначала сделал пару звонков. У него возник еще один вопрос, и ответы, которые он получил, заставили его призадуматься. Даже самые маленькие движения, производимые человеком, похожи на круги на воде, подумалось ему. Крохотный камешек можно заметить совсем на другом пляже, в месте, где никому и в голову не пришло бы его искать.

Эва Магнус открыла ему дверь, облаченная в белую рубашку с многочисленными следами черной и белой краски. В руке у нее был кусок наждачной бумаги. По ее лицу он догадался, что она ждала его, и уже составила план предстоящего разговора. И он почувствовал крайнее раздражение.

— Здравствуйте, фру Магнус! Давно не виделись!

Она коротко кивнула и ничем не показала, что удивлена его визитом.

— В прошлый раз я приезжал поговорить о Майе Дурбан, а сейчас — об Эйнарссоне. Забавно, правда?

В ответ она глубоко вздохнула.

— У меня только один маленький вопросик.

Он говорил вежливо, но не особо церемонился. Он вообще стеснялся редко. Он олицетворял власть, он излучал ее; иногда это заставляло людей нервничать, если ему того хотелось, как, например, сейчас.

— Да, я уже слышала, — сказала она и отступила в глубину прихожей. Она откинула длинные волосы за спину и закрыла за ним дверь. — Юстейн звонил. Но я ничем больше помочь не могу. Да, я видела, как выплыл этот бедолага, и я вам звонила. Часов в пять вечера. Со мной была Эмма. Я не помню, с кем я говорила, если вас интересует это, но уж если так случилось и вы забыли записать звонок, то это не моя проблема. Во всяком случае, я выполнила свой долг, так это, кажется, называется. И больше ничего добавить не могу.

Вызубрила на славу. Явно успела прорепетировать несколько раз.

— Но помогите мне тогда хотя бы с голосом, — попросил он, — чтобы я мог разобраться и виновный был наказан. Потому что не дело, когда такое происходит. Все поступающие звонки должны быть зарегистрированы. И то, что произошло, совершенно недопустимо, мы должны это пресечь, если вы понимаете, о чем я.

Она стояла спиной к нему, загораживая вход в гостиную, и он видел черные и белые картины, которые произвели на него такое сильное впечатление в прошлый раз. Он не мог видеть ее лица, но чувствовал, что она ощетинилась всеми колючками. Она знала, что он блефует, но сказать об этом не могла.

— Да нет, господи, это был совершенно обычный голос. Я об этом даже не думала.

— Акцент жителя Восточной Норвегии?

— Э… Да нет… Я не помню, чтобы это у него был какой-то особый акцент, но я редко обращаю внимание на такие вещи. И потом, у меня был стресс, ведь со мной была Эмма и все такое. А зрелище было не из приятных.

Она уже вошла в гостиную, но по-прежнему стояла к нему спиной. Он прошел за ней.

— А голос был старый или молодой?

— Понятия не имею.

— В тот вечер у нас дежурила женщина-офицер, — солгал он.

— Да? Тогда, должно быть, она отошла в туалет или куда-то еще, — быстро сказала Эва. — Потому что я разговаривала с мужчиной, в этом я уверена.

— Он говорил с акцентом жителя Южной Норвегии?

— Господи, да не знаю я! Это был мужчина, а больше я ничего не помню. Я звонила, и больше мне сказать нечего.

— И что он сказал?

— Что сказал? Да ничего особенного, спросил, откуда я звоню.

— А потом?

— Да ничего, собственно говоря.

— Но он попросил вас остаться на месте?

— Нет. Я просто объяснила, где это.

— Что?

— Я сказала, что это примерно около Народного дома. Там, где стоит памятник сплавщику.

— И потом вы ушли?

— Да, ушли. Мы пошли поесть, потому что Эмма была голодна.

— Дорогая фру Магнус, — произнес Сейер медленно. — Неужели вы думаете, что я вам поверю? Поверю в то, что вы звонили, сообщили о том, что нашли труп, и что вас даже не попросили дождаться полиции?

— Господи, но я же не могу отвечать за все те ляпы, которые ваши люди совершают на работе! Может, он был молодой и неопытный, откуда я знаю? Это, во всяком случае, не моя вина.

— То есть вам показалось, что голос был молодой?

— Нет, не знаю. Я редко обращаю внимание на такие вещи.

— Художники обычно как раз обращают внимание на такие вещи, — сказал он резко. — Они наблюдательны, схватывают все детали. Разве не так?

Она не ответила. Поджала губы, и рот ее превратился в узкую щелочку.

— Я должен вам кое в чем признаться, — тихо произнес он. — Я вам не верю.

— Это ваша проблема.

— Сказать, почему? — спросил он.

— Мне это не интересно.

— Потому что, — сказал он еще тише, — потому что все только и мечтают о таком звонке. На долгом и скучном вечернем дежурстве все только и мечтают о том, чтобы найти труп. Ничто не в состоянии так зажечь инспектора полиции во время обычного вечернего дежурства, как сообщение об утопленнике, а то все одни семейные скандалы, угоны, алкаши задержанные скандалят… Понимаете?

— Значит, тот дежурный был исключением.

— У нас, конечно, всякое может быть, — признался он. — Но такого не бывает.

Больше ей сказать было нечего; она продолжала упрямо на него смотреть.

— Вы пишете картину? — вдруг спросил он.

— Да, разумеется. Это мой хлеб.

Она стояла, поэтому он тоже не мог сесть.

— Наверное, это нелегко. Жить на доходы от продажи картин, я имею в виду.

— Нет. Я и раньше говорила, что это нелегко. Но мы справляемся.

Она явно начинала терять терпение, но выгнать его не осмеливалась. Никто не осмелился бы. Она ждала. У нее были такие узкие плечи! Она надеялась, что он вот-вот уйдет и она снова сможет вздохнуть свободно — так свободно, как это возможно, учитывая то, что она знала.

— Голь на выдумки хитра, — ехидно заметил он. — А вы стали вовремя оплачивать счета. Это необычно для вас — по сравнению с тем, что было до смерти Дурбан. Тогда-то вы все время запаздывали. Разве это не удивительно?

— Откуда вы об этом-то знаете?

— Надо только сделать пару звонков. В коммунальные органы, в энергонадзор, на телефонную станцию. Знаете, это просто удивительно, как люди реагируют, когда ты звонишь и говоришь, что ты из полиции. Сведения так и сыплются.

Секунду она колебалась, потом собралась с силами и с вызовом посмотрела ему в глаза. Ее глаза метали молнии.

— А дочка была с вами в телефонной будке, когда вы звонили? — спросил он как бы между прочим.

— Нет, она осталась на улице. Там было тесно, а Эмма занимает довольно много места.

Он кивнул. Она опять отвернулась, словно стремясь быть подальше от него.

— Но вы знали, что Дурбан и Эйнарссон были знакомы, не так ли?

Этот вопрос был как выстрел вслепую; и он словно повис в темной прихожей. Она открыла рот, чтобы ответить, потом закрыла его, потом опять открыла, а он терпеливо ждал, не отрывая взгляда от ее желтоватых глаз. Он чувствовал себя последним мерзавцем. Но ей что-то было известно, и он должен был получить эту информацию.

Она продолжала барахтаться в поисках ответа и, наконец, пробормотала:

— Понятия об этом не имею.

— Ложь, — проговорил он медленно, — знаете, она как мокрый снег. Вам это никогда не приходило в голову? Сначала маленькая ложь, но рано или поздно вам приходится передвинуть этот комок чуть подальше, добавить что-то к первой лжи, и она — как снежный ком — растет и растет, превращаясь в большую ложь. И, в конце концов, она становится настолько тяжелой, что вы уже не в состоянии ее нести.

Она молчала. Глаза ее сверкали, она пару раз быстро моргнула. И тут он улыбнулся. Она в растерянности уставилась на него — когда он улыбался, то становился совсем другим человеком.

— А вы что, вообще никогда не собираетесь использовать другие цвета?

— Зачем?

— Ведь жизнь вовсе не черно-белая.

— Я пишу не жизнь, — сказала она угрюмо.

— А что же?

— Ну, не знаю, как это объяснить. Наверное, ощущения.

— А что, ощущения не имеют отношения к жизни?

Ответа он не получил. Она стояла в дверях и смотрела ему вслед, пока он шел к машине, как будто хотела задержать его взглядом. И на самом деле она хотела, чтобы он вернулся.

Потом Сейер поехал к дочери. И успел как раз к тому моменту, когда Маттеуса закончили купать. Он был влажный и тепленький, с тысячами маленьких сверкающих капелек воды во вьющихся волосах. Потом на него надели желтую пижаму, и он стал похож на шоколадку, упакованную в желтую обертку.

Он пах мылом и зубной пастой, а в ванной все еще лежали акула, крокодил и кит. А еще губка в форме арбуза.

— Наконец-то, — улыбнулась дочь и обняла отца, она ощущала некоторое смущение, потому что виделись они нечасто.