Провожая солнце - София Слиборская

отреагировала на подаренный мною букет — что всё это означало? Столько всего хотелось спросить, но я лишь молча шагал вслед за ней по скользкой, ещё не посыпанной песком дороге, наблюдая как белоснежные хлопья тают в её чёрных волосах, а обычно бледные щёки пылают на морозе. Или всё же дело было не в морозе? Наташа шла, немного улыбаясь и временами поглядывая на меня, и мне хотелось верить, что я и есть причина её улыбки.

— Как дела? — всё-таки решил прервать молчание я — мне слишком хотелось с ней поговорить, хоть немного.

— Да как обычно, — Наташа пожала плечами. — Вообще день не слишко хороший выдался, устала…

Я хотел спросить ещё что-то, но девочка резко остановилась в нескольких метрах от железной дороги, а потом, посмотрев куда-то за мою спину, сказала:

— Ты можешь ещё немного погулять? Хочу показать тебе одно место недалеко отсюда.

Я бытро закивал:

— Конечно-конечно, хоть всю ночь! — и, пытаясь оправдать свой энтузиазм, добавил:-Сегодня всё равно пятница, не надо делать уроки…

— Сегодня вторник, — перебила меня Наташа, а потом, схватив за руку, повела куда-то в сторону заброшенного здания старой железнодорожной станции.

А ладонь у Наташи была мягкая и холодная как снег, словно и сама девочка была сделана из снега, эдакая Снегурочка. Это бы объясняло её бледный, почти белый цвет кожи. Нет, она скорее была похожа на Белоснежку, чем на Снегурочку — с кожей, белой как снег, волосами, чёрными как смоль и пылающими на морозе щеками, самая прекрасная в мире, так что на всём белом свете не было никого милей, румяней и белей, и никакие царицы или модели с обложек журналов не сравнились бы с ней. Но такая красота — тихая, неяркая, немного странная, не была понятна большинству людей. Они предпочитали золотистые кудри Иры и Сони, яркий макияж, джинсы со стразами, или просто обращали внимание лишь на ярких, харизматичных и общительных девчонок, которые звали к себе домой уже через два дня общения. Наташа не была такой. Замкнутая, необщительная, стеснительная, тихая, она избегала людей в школе и даже не реагировала на попытки Гриши — а с ним хотели общаться все девочки — с ней заговорить. Она не была похожа на человека, который сильно хотел выделяться, она просто была собой, и это было очаровательно. Среди поля одуванчиков, возомнивших себя розами, она была самым прекрасным, таким одиноким и гордым цветочком эдельвейса. Не всем дано понять красоту этого цветка, но он не становится от этого менее прекрасным. Его вообще не волнует, что о нём говорят, не волнует ветер и холод, он растёт на горах, далеко от надменных и самовлюблённых одуванчиков, всю красоту которых можно сдуть ветром, и никакое самомнение их уже не спасёт.

Место, куда мы пришли с Наташей, впрочем и было той самой заброшенной железнодорожной станцией. Когда где-то десять лет назад наш район «облагораживали», железная дорога не осталась в стороне — над путями построили мост, по которому никто так и не ходил — зачем это надо, если проще перебежать в любом другом месте, отстроили новое здание станции, а старое так и не снесли — оставили то ли для бездомных, то ли для подростков с бутылками пива, которые только и занимаются тем, что ищут где бы выпить. Однако сейчас, когда мы с Наташей пришли сюда, здесь не было ни подростков, ни бездомных — только бесконечная темнота и снег, белой простыней лежащий на старой скамейке. Вручив мне букет хризантем, Наташа развернулась, а потом быстрым движением запрыгнула сначала на торчащий из стены кирпич, и сразу же на крышу, и, усевшись там поудобнее и свесив ножки, протянула мне руку, мол, отдавай цветы и прыгай за мной. Я с опаской посмотрел на скользкие кирпичи, на невысокую крышу и на саму Наташу. Кажется она залазила сюда далеко не впервые — раз уж так быстро сумела туда вскарабкаться, однако я таким талантом не обладал — даже на физкультуре я не мог спокойно залезть не лестницу, постоянно срывался. Но делать было нечего, а ударить в грязь лицом перед Наташей я не мог, потому я лишь аккуратно схватился за торчащий из стены кирпич, потом за другой… Мысли о том, что она сидит рядом помогали мне забираться, так что уже через полминуты страданий я оказался наверху, смахнул снег с края крыши и уселся рядом.

— Тут так красиво, — проговорил я, глядя на небольшой лесок рядом и светящийся сотнями фонарей район по другую сторону старой железной дороги.

— Ага, я часто сюда приходила раньше, — кивнула Наташа, — а потом начало рано темнеть и стало страшно ходить сюда одной, мало ли кто здесь будет.

Я пожал плечами:

— Наверное. Хотя мне кажется, что про эту станцию все забыли. А зачем ты, если не секрет, сюда ходила?

От моего вопроса Наташа съёжилась, погрустнела, словно я сказал что-то очень плохое и обидное, так что мне стало невероятно стыдно и я поспешил немедленно извиниться:

— Я ничего такого не хотел сказать, просто хотел узнать, прости, Наташ…

— Я ещё не ответила, — девочка нахмурилась, как будто её очень сильно раздражал тот факт, что я относился к ней как к чему-то очень хрупкому и нежному, и извинялся за каждое своё слово:-Я ходила сюда, потому что не люблю бывать дома. После того, как мама встретила своего Антона, она словно забыла о том, что у неё есть дочь. Конечно, раньше она ходила по клубам и ездила к разным мужчинам, но всё равно всегда возвращалась домой, иногда привозя мне игры для приставки или забавные вещички, которые я складывала в коробку под кроватью, чтобы потом доставать и вспоминать о каком-нибудь пероиде моей жихни, связанном с конкретной вещью. А потом появился Антон — противный, вечно пьяный, агрессивный и злой. А мама полюбила его, начала оправдывать все его поступки, каждый запой и каждую истерику. Я ненавижу его всем сердцем, ненавижу то, как он тянет вниз мою маму, как ворует и продаёт мои игры для приставки и забавные вещички из-под кровати, как кричит на меня и ломится ко мне в комнату после того как снова напьётся. Я не чувствую себя в безопастности в собственном доме и если бы не моя учительница по фортепиано, я бы, наверное, уже давно прыгнула здесь под электричку.

Я впервые слышал, чтобы Наташа говорила так много, оттого и не знал, как на это реагировать, и просто сидел, глядя в её зелёные, с рыжими солнышками, глаза,