Расстрелять! – II - Александр Покровский

Когда старпом был трезв, он был большая умница, математик, аналитик и философ, и торпедная атака у него шла исключительно в уме и на пять баллов, а когда он бывал пьян — это был большой шутник. Гауптвахту в Полярном ликвидировал. Его там знали, как мама папу, и в камеру не сажали. Он просто шлялся по территории.

А каждая губа, понятное дело, имеет свою ленкомнату, чтоб вести среди арестантов разъяснительную работу.

Антипка шлялся-шлялся и от скуки зашёл в эту избу-читальню, в этот «скот-просвет-руум». Там он прочитал почти всю центральную прессу, впитал — «та-ся-зять» — в себя дыхание страны, затем сложил все подшивки горой в середине и поджег, после чего объявил гауптвахте: «Пожарная тревога! Горит ленинская комната!» — и возглавил борьбу за живучесть.

Все бегали как ненормальные, икали, искали багры, вёдра эти наши треугольные, ублюдочные хватали, разматывали шланги, пытались подсоединить их к гидранту. В общем, гауптвахта сгорела дотла, а Антипку отвезли в Североморск и прописали там на гауптвахте навсегда. Сжечь её невозможно — она каменная.

Так мы из Полярного и переехали в Североморск. И теперь у нас там постоянное место жительства. И первым делом после старпома командир там врача, конечно, прописал — ублюдок потому что, прости меня Господи.

Разрешите доложить?

— Товарищ капитан второго ранга, разрешите доложить?

— Да!

— Капитан-лейтенант Петров дежурство по кораблю принял!

— Товарищ капитан второго ранга, старший лейтенант Недомурзин дежурство по кораблю сдал.

Мы с Геней Недомурзой докладываем старпому о «приёме-сдаче» дежурства. Сначала я, потом — он. Я — о приёме, он — о сдаче. Наоборот, сами знаете, никак нельзя. Потому что если он доложит, что сдал, а я ещё не доложу, что принял, и тут — раз! — и что-нибудь взорвётся — у нас это запросто,— и корабль в этот момент никто, получается, не охранял. И с кого спросить? Спросить не с кого! А спросить хочется, потому что придётся с кого-то в конце концов спрашивать.

— Замечания?

У кого же нет замечаний! Замечаний у нас вагон. И старпом о них знает. И вообще все обо всём знают, но если я сейчас скажу, что замечания есть, то как же я принял корабль с замечаниями, а если скажу, что замечаний нет, то что же это за приём корабля, если нет замечаний? Всё это, как всегда, вихрем проносится в уме, после чего ты говоришь:

— Отдельные замечания устранены в ходе сдачи дежурства.

Вот такая формулировочка. И старпом кивает. Кивает и неотрывно смотрит на Геню. Геню он ловит на каждом шагу. И гноит нещадно. И всё норовит его, даже походя, уколоть, ущипнуть, удавить. А сейчас он его просто убьёт. И не потому, что Геня идиот, просто некоторые могут всё это от себя отодвинуть, а Геня не может. Подумаешь, старпом на тебя смотрит. Ну и что? Он на всех так смотрит. Но Геню он чует. И Геня трусит. Он становится сразу мелким, без плеч, без шеи, взъерошенным, отчаянно потным: на лбу будто волдыри от ожога, так потеет, а в зрачках — атропиновый ужас, мыльный-пыльный.

— Ну-у?! — говорит старпом медленно и смотрит на Геню.— И когда же вы станете человеком? Когда от вас появится хоть какая-то отдача, но не в виде дерьма?! Когда на вас можно будет корабль оставить? Когда я засну, а перед сном улыбнусь, подумав, что вы на вахте и всё спокойно? Почему я всё время должен за вами с совком ходить и говно ваше влёт подхватывать? Я же не успеваю его подхватывать на самом-то деле. Вы же валите и валите. Когда я увижу перемены в вас, которые меня поразят?..

Старпом всё говорит и говорит, а потом он расходится и уже орёт. Но я лично его не слышу. Я смотрю на Геню. Жаль человека, сейчас от него вообще ничего не останется — вонючей лужей растечётся на королевском паркете. В лице его происходит масса всяких движений, вперемешку со вздрагиваниями: там и страх, и стыд, и срам, и какие-то потуги — не то совести, не то самолюбия. Отдельными позывами отмечены рудименты гордости, доблести, осклизлые останки чести. Мышцы на лице его как-то быстро — словно домино на столе руками размешали — вдруг собирают по кусочкам то эмоцию страха, то какого-то недоделанного достоинства, которое немедленно обращается в стыд. И кажется, что Геня вот-вот возмутится. Вот-вот это произойдёт. Нет! Его до конца не растолочь, нашего Геню, не стереть, не забить! Шалишь!

Сейчас он наберёт в грудь побольше воздуха. Губы сжаты, в глазах — жуки сношаются! Сейчас! Сейчас старпом получит! Ну? Давай!

И тут Геня оглушительно пёрднул!

Я от неожиданности — даже рот раскрыл. Старпом, по-моему, тоже.

А Геня обмяк весь, обмяк.

И куда всё делось, куда?

Бобёр

Лёха Бобров, по кличке Бобёр,— тучный, белёсый, тупой — действительно похож на бобра: спина согнутая, шеи нет, холка вздыблена, и усы торчат, а выражение на лице — точно он только что осину свалил.

Лёха такой старый — его убивать пора. Лёха служил на нашем плавстрашилище артиллеристом-торпедистом, и трёхтонные краны для погрузки торпед находились в его заведовании.

Как-то двигатель с этого его сокровища сняли для ремонта и положили в тенечке для созревания — пусть отдыхает.

И пролежал он там недели полторы. А за это время рядом с ним на палубе наросли груды всякого металлолома: все подумали, что здесь собирают металлолом на сдачу.

А там рядом объект приборки у радистов. Радисты ходили-ходили, потом у кого-то проходящего вдоль спросили для очистки совести:

— Слышь, ты, это не твоя х-х-ерундовина? Нет?

И выбросили двигатель за борт — тот только булькнул.

Командир вызвал Лёху и спрашивает:

— Бобров, что у нас с двигателем?

— Всё нормально, товарищ командир,— говорит Лёха,— оттащили к трубе.

— К какой трубе? — спросил командир без всякой задней мысли.

— А к этой… как её… к забортной,— ответил Лёха без всякой передней.

— А-а,— сказал командир,— ну и что?

— Разбираемся, товарищ командир.

— Хорошо.

Совсем «хорошо» командиру стало тогда, когда он узнал, к какой «трубе» оттащили двигатель.

— Ты-ы-ы!!! — орал он Лёхе.— Гавв-но-о!!!

А Лёха молчал, сопел, и выражение на лице у него было — будто осину свалил.

Как в тумане

Комиссия по проверке организации борьбы за живучесть застала Сергей Сергеича врасплох. Он не успел улизнуть, и теперь он стоял рядом с батарейным автоматом во втором отсеке и вымученно улыбался.

Сергей Сергеич (кличка Эс-эс) — был заместителем командира по политической части на этом атомоходе. Кроме того, он был уже очень стар, когда попал на железо, так стар, что ни черта не знал, хотя по борьбе за живучесть в отсеках подводной лодки он мог долго говорить нужные слова, прикрывая своё полное отсутствие выписками из КВСа. [4] Проверок он боялся панически.

— Аварийная тревога! Пожар во втором! — настигла его вводная, поданная проверяющим.

Она ударила его в спину между лопатками, как чёрная стрела, и он завис, сжался.

Захлопали переборки, личный состав заметался по отсекам.

— Задраена носовая переборка!

— Личный состав включился в индивидуальные средства защиты! — вводная отрабатывалась.

Проверяющий, грозный капитан первого ранга из бывших командиров, нашёл Эс-эса среди ящиков. Огромный, как скала, он завис над ним и прочитал бирку на кармане рабочего платья: «Зам. командира по политической части».

— Ага,— сказал он.

Как всякий бывший командир, проверяющий не любил замов.

«Попался, говнюк!» — говорили глаза проверяющего.

«Не на-до!» — молили глаза Эс-эса.

«А вот мы сейчас увидим»,— не умолялись глаза проверяющего.

— Ваши действия по вводной «пожар в отсеке»? — спросила скала в звании капитан первого ранга у съёжившегося замполита.

У зама много действий. Откройте корабельный устав, и вы увидите, чего там только не наворочено.

Во рту у Эс-эса стало кисло, противно стало, мысли потемнели, спутались и сбились в войлок. Он даже забыл на время, как его зовут. Он не помнил ничего. Время шло, и нужно было что-то говорить, а он только улыбался, потел и жевал воздух.

— В ы н о ш у  к о м а н д и р а,— пролепетал он наконец чужим голосом, влажный и дурно пахнущий.

— Ч т о-о-о?! — загремела скала в звании капитан первого ранга на весь отсек.— Что? Поссать ты его, что ли, выносишь?

— Нет, вы послушайте, что он говорит! — возмущался проверяющий, призывая в свидетели весь отсек.— Выносит он его, выносит поссать!

Эс-эс больше ничего не сказал. Он стоял такой маленький, ушастенький, всклокоченный, вцепившийся в какой-то ящик и всё ещё улыбающийся. Всё плыло в розовом тумане, и где-то из тумана всё ещё доносился до него голос проверяющего из очень большой комиссии по проверке организации борьбы за живучесть.