Человек из Лондона - Жорж Сименон

Казалось, он не думал о Брауне. Он не хотел о нем думать. И тем не менее все его мысли неизменно возвращались к сараю. Он так часто рыбачил по ночам, что знал, насколько и когда поднимается уровень моря.

Ему чудился шелест прибоя о гальку, он вдыхал запах смолы, которой покрыл свою плоскодонку, и был уверен, что Браун уже перепачкал свою одежду.

Жандармы наверняка осмотрели пещеры в скале. Но они явятся снова. Проходя мимо сарая, кто-нибудь из них, может быть, пнет ногой стену и скажет: «А вдруг он здесь?»

— Взламывать дверь они не имеют права, — сказал вполголоса Малуэн.

Но если человек в сарае вдруг чем-то выдаст свое присутствие, разве жандармы станут раздумывать? Хорошо это будет или плохо? И упомянет ли Браун о стрелочнике?

Когда пароход из Ньюхейвена вошел в порт, Малуэн не обратил внимания на его маневры. Он ничего не видел, кроме игры света и тени. И ничего не слышал, кроме звонка, подававшего сигнал о переводе стрелок.

Все остальное сливалось в неясный гул.

Не решался он смотреть и в сторону своего дома, где уже давно погас свет. В сарае достаточно инструментов, чтобы взломать замок. Если Браун знает, что деньги у Малуэна, он, скорее всего, подумает, что стрелочник спрятал чемодан у себя дома.

Комиссар, стоя у входа в морской вокзал, окидывал взглядом каждого пассажира, и Малуэн чуть было не подошел к нему. Может, наказание будет не слишком строгим? Судимости у него не было. Все бросятся его защищать. Но чемодан, конечно, отберут! И место свое он потеряет!

Он будет вынужден, подобно Батисту, что-то мастерить, продавать рыбу на улицах или делать что-нибудь в том же роде. Анриетте придется вернуться на работу, и она будет злиться на отца. А жена — без устали повторять:

— Вот что получается, когда хочешь быть всех умней!

Шурин будет на седьмом небе от злорадства. Эрнест и тот перестанет его слушаться.

Если б он мог спуститься хоть на несколько минут в «Мулен-Руж», он бы напился. Даже с Камелией пошел бы, лишь бы доказать себе, что он еще здоровый и сильный мужчина.

Малуэн видел только двух жандармов. Но когда ушел парижский скорый, стали заметны блуждающие огни карманных фонарей, и он понял, что поиск продолжается. Патруль прошел мимо поста стрелочника, и луч света скользнул по железной лестнице.

Только спустя часа два он заметил огни фонарей на противоположной стороне гавани, буквально в ста метрах от его дома.

— Человек голоден! — процедил сквозь зубы Малуэн и тут же добавил:

— С этим нужно кончать!

Провести еще несколько ночей так, как он провел три последних, просто немыслимо. Он еще не знал, что сделает, но решил обязательно что-то предпринять. Если бы не его идиотская служба, Малуэн немедленно отправился бы к сараю, но пост без присмотра оставлять нельзя.

Приняв решение, Малуэн почувствовал, что на душе стало легче. Он взглянул на часы — до смены оставалось три часа, и он прождал их. Рыбный рынок открылся еще затемно. Занимался день, ясный и холодный. Сменщик явился в промерзшей одежде, из носа у него текло.

— Порядок?

— Порядок.

Ничего заранее не обдумав, Малуэн прошел по торговой улице, где только что открылась колбасная, купил колбасы, две коробки сардин, кусок паштета и опасливо оглядел себя в зеркало на стене.

На рынке он завернул в кабачок и попросил наполнить голубой бидончик разливной водкой.

9

Возможно, за ним наблюдают в бинокль. Так нередко делают рыбаки, выбирая сеть недалеко от берега. Заметят черную точку на скале или у ее подножия и говорят:

— А вот и Малуэн пошел за крабами.

И если руки не заняты сетью, берут бинокль — он у них всегда наготове — и рассматривают берег.

В перламутровом свете рождающегося дня виднелись три рыбачьих баркаса — два с коричневыми парусами, один с голубыми.

Малуэн шагал к сараю с тем внешним спокойствием, за которым скрывается страх. Да, он испытывал страх, как если бы ему предстояло что-нибудь трудное — разговор с высоким начальством или выступление на митинге.

В такие моменты голова особенно ясна. Все видишь, все слышишь и в то же время вроде бы раздваиваешься.

Вставляя ключ в замок, Малуэн как бы видел себя со стороны или в зеркале.

Можно было приоткрыть дверь на несколько сантиметров, швырнуть в сарай еду, снова запереть его и уйти. Можно было просто удалиться, оставив дверь открытой. Он уже перебрал в уме столько вариантов, что потерял к ним интерес.

Поступит он так или иначе, цель одна — лишь бы что-то сделать. Что — не имело значения. Просто он знал: отступать поздно.

Ключ повернулся легко: Малуэн бережно относился к своим вещам, и замок был смазан. Для начала стрелочник приоткрыл дверь и уставился в полумрак, где вырисовывался нос плоскодонки, которую он перекупил у одного рыбака, промышлявшего треской.

Все было тихо. Ни звука, ни шороха. Малуэн не уловил даже движения воздуха, всегда выдающего присутствие живого существа.

Тогда он приоткрыл дверь пошире, в сарай ворвался свет, и в то же время в нос ударило острым запахом человеческих нечистот. Малуэн нахмурился и внимательно осмотрел все, что окружало лодку, стоявшую на деревянных катках. Справа — бочонок со смолой, слева — груды корзин, и всюду, до самых дальних уголков, форменный хаос — разбросанные доски, ящики, якорь, пеньковые тросы, старые банки.

«Душновато здесь», — подумал он.

Ему никогда не доводилось оставаться в сарае при закрытых дверях, и его раздражала едкая вонь, но он снова и снова обшаривал глазами стены.

Машинально, просто потому, что он за этим и пришел, Малуэн вынул из кармана колбасу и положил на плоскодонку, то и дело оглядываясь по сторонам — не высунется ли где рука или нога.

— Господин Браун… — заговорил он так, как если б встретил знакомого.

Рядом с колбасой легли обе коробки с сардинами.

— Послушайте, господин Браун, я знаю, что вы здесь. Сарай принадлежит мне. Если бы я хотел вас выдать, то сделал бы это еще вчера…

Он прислушивался, чуть подавшись вперед, как человек, бросивший камень в таинственную глубь колодца. Ни звука, кроме эха его собственного голоса.

— Ладно, как хотите. Только заметьте, я пришел по-хорошему. Вчера не мог — у обрыва, как раз над вами, стоял жандарм.

Голубой бидончик Малуэн по-прежнему держал в руке, почему-то не решаясь пошевелиться. Он говорил, как актер, заучивший текст, хотя на самом деле импровизировал:

— Сейчас самое важное — поесть. Я принес колбасу, сардины, паштет. Вы меня слышите?

Уши у него покраснели, как в детстве, когда нужно было декламировать стихи, но голос посуровел.

— Зря вы хитрите. Я же знаю, что вы меня слышите.

Если бы вы ушли, замок был бы сломан, а дверь приоткрыта.

Да где же он? За бочонком со смолой? За грудой корзин? А может, под лодкой? Там места хватает.

— Оставляю вам еду и бидончик с водкой. Думаю, мне лучше снова запереть дверь, а то жандармы увидят при повторном обходе, что она открыта, и могут заглянуть сюда.

Раньше ему никогда не доводилось говорить в пустоту. Это сбивало с толку и вызывало раздражение.

— Послушайте, мы не можем терять время. Я должен знать — вы живы или мертвы.

Он даже не улыбнулся при мысли, что, может быть, обращается к мертвецу.

— Скажите хоть слово или подайте какой-нибудь знак. Я не буду пытаться вас увидеть и тут же уйду, а завтра опять принесу еды.

Малуэн выждал еще, но взгляд у него стал жестким.

У рта появилась угрожающая складка, и он набычился — верный признак того, что вот-вот вспылит.

— Не пытайтесь делать вид, будто не понимаете по-французски. Я сам слышал, как вы разговаривали с Камелией.

Он подождал еще. Чтобы не выйти из себя, мысленно сосчитал до десяти.

— Считаю до трех, — объявил он громко. — Раз… Два…

Теперь это был уже не только гнев. Появился страх.

Малуэн не смел больше шевельнуться. Говорил себе, что стоит обыскать сарай, как он наткнется на бездыханное тело, скорченное где-нибудь в углу, как крыса, объевшаяся отравленным зерном. На секунду он подумал о запахе…

Нет, за сутки труп не разлагается!

— Ладно, ухожу.

Он и впрямь отступил на шаг с намерением уйти. Сзади, за открытой дверью, сверкало залитое солнцем море.

Было так просто выйти, оставив еду на плоскодонке.

— Я ухожу, — повторил он.

Но не уходил. Не мог уйти. Ноги словно приросли к земле.

— Признайтесь, так не очень-то честно. Я же пришел по-хорошему…

«Да уходи же, дурень!» — говорил ему внутренний голос. А он ему отвечал: «Одну минутку… Всего минутку… Он откликнется, и я сразу уйду». — «Но будет поздно!» — А разве это моя вина?»

Да, его ли вина в том, что он не в силах переступить порог, вернуться в ожидающий его мир солнца и свежести? Глаза его блуждали по сторонам. Голос утратил уверенность, зазвучал умоляюще:

— Господин Браун, не ждите, пока я разозлюсь.

В предчувствии решающей минуты, его охватила дрожь.