Латунное сердечко или У правды короткие ноги - Герберт Розендорфер

– Что ж, – проворчал друг-архитектор, глядя на странный белый порошок, напоминавший опилки, кучки которого образовывались в доме прямо на глазах, точно по мановению волшебной палочки, – древоточцы пока считают, что жить тут можно. Вот когда и они сбегут, это каюк. Я бы на твоем месте не затягивал с новосельем.

Никлас Ф. сначала расстроился, но его кипучая журналистская натура не позволила ему огорчаться слишком долго. Он последовал совету архитектора и уже на следующей неделе созвал друзей на новоселье – как раз на той неделе, когда Альбин Кессель вернулся с Багамских островов.

В самом начале вечера Никлас Ф. произнес речь, очень краткую и выразительную, хотя и относившуюся лишь к части гостей. Этих гостей хозяин, видимо, не без оснований именовал «козлами». Альбин Кессель тоже к ним относился, а почему, будет видно.

– Разойдемся мы, надо полагать, не рано, – сообщил Никлас Ф, – Да и девушек тут у нас хватает. Поэтому чтоб никто из вас не смел здесь, в доме!.. Ясно? Достаточно малейшего сотрясения, и… Так сказал архитектор. Короче, имейте в виду! Если я кого поймаю, то возьму прямо за это самое место и выведу на улицу. То есть я никого не заставляю, конечно, жеребятничать, но если приспичит, так есть же огород, в конце концов, и лужаек кругом полно. Надеюсь, все меня поняли?

Подробности этого замечательного вечера, в самом скором времени обросшего былинами и легендами, не имеют отношения к нашему повествованию. Что же касается Альбина Кесселя, то он познакомился с молоденькой продавщицей из антикварного магазина, отличавшейся восхитительным лбом, как у средневековых мадонн, и легким дефектом речи: она слегка шепелявила, почти незаметно. «Супербюст и все такое, – признался Кессель хозяину, по слухам, в тот же вечер за кружкой пива, – меня не привлекают, тем более, что это давно делается искусственно, но такая легкая шепелявость еще может свести меня с ума».

Вскоре после полуночи Кессель с антикваршей решили удалиться на лужайку, как рекомендовал Никлас Ф. Однако все лужайки были уже заняты, даже та, которая отделяла дом от шоссе. «Я так и знал!» – объявил Никлас Ф., появляясь в светлом прямоугольнике двери подобно ангелу с огненным мечом, когда Альбин Кессель и антикварша все-таки решили пробраться в дом через черный ход.

Оставался лишь огромный раскидистый клен, тень которого накрывала весь огород за домом, совершенно запущенный и заросший; то есть накрывала днем, а сейчас, ночью, клен походил на уходившую далеко в небо черную башню, высившуюся на самом краю круга фонариков и ламп, освещавших уже почти совсем затихшее празднество. Не успели Кессель и слегка шепелявящая антикварша взобраться на дерево, что удалось им не без труда, как минут через десять разразилась одна из тех неожиданных гроз, которыми, как уже говорилось, славилась эта местность.

Антикварша, к тому времени уже совершенно раздетая, сидела на развилке большого сука и в панике пыталась собрать свою одежду. Это было очень трудно. Она разрыдалась. Кессель утешал ее, уверяя, что дерево, на котором они сидят, – бук:

– Ты же знаешь, что в бук молния не ударяет.

В ответ на что антикварша вопила сквозь слезы:

– Да оно в жизни не было буком!

– Стой! – крикнул Кессель. – Это моя рубашка!

Небо озарилось грохочущей молнией.

– Я падаю! – закричала девушка.

«Хоть бы дождь пошел!» – подумал Кессель. Впрочем, молния в дерево не ударила, антикварша с него не упала, а того, что юбку она надела задом наперед, никто потом даже не заметил. Однако Кессель про себя дал обет: он пообещал ликвидировать свое богомерзкое Информационное Агентство. Он поклялся в этом в промежутке между грохочущими зарницами среди сухой грозы, на старом клене, трещавшем и раскачивавшемся под напором ветра.

Редко кто относился к своему обету так же искренне и серьезно, как Кессель к своему обещанию покончить с Информационным Агентством Св. Адельгунды, данному на раскачивающемся клене, и совсем мало найдется людей, чье намерение сдержать слово было бы так же твердо, как это намерение Альбина Кесселя. Но редко кому выпадала и задача более трудная. В первый же рабочий день после приключения с кленом Альбин Кессель явился в свой кабинет в девять утра, к чему уже успел привыкнуть. Ничуть не изменившись внешне, он вошел в него совсем другим человеком: им двигало желание немедленно, без всяких проволочек приступить к выполнению своего обещания. И вот тут, в этом месте нашего повествования мы, пожалуй, можем задать вопрос: только ли обет был причиной этого, так сказать, обращения Кесселя? Неужели у Кесселя вплоть до того самого дня не было иных причин, психологически гораздо более глубоких и сложных, чтобы ощутить свое внутреннее отчуждение от Информационного Агентства? Однозначного ответа на этот вопрос, наверное, быть не может. Однако тот, кто знает Кесселя, не усомнится в том, что этот обет пришелся как нельзя кстати, чтобы дать этому внутреннему развитию вполне последовательное и конкретное завершение. Кто знает Альбина Кесселя, утверждает Вермут Греф, тот знает также, что Альбин Кессель прекрасно умеет нарушать любые обещания.

Другим человеком уселся Альбин Кессель за письменный стол, обтянутый дорогой кожей, вынул из ящика лист чистой белой бумаги, взял свою роскошную авторучку и написал:

Работу закончить.

Прекратить все.

Шабаш

Кессель

Альбин Кессель нажал клавишу переговорного устройства. Вошла фрейлейн Моонзандель, личная секретарша Генерального директора (Кесселя). Кессель передал ей листок.

– Да, слушаю вас? – не поняла секретарша.

– Моя вылазка в стан миллионеров, – объяснил Кессель, – закончена.

– Как это понимать, господин Генеральный директор?

– Именно так, как тут написано. Всем закончить работу, причем немедленно.

– То есть…

– Да-да, можете расходиться по домам. И передайте другим.

– Но…

– Полагаю, – еще раз взыграла в Кесселе его миллионерская натура, – я выразился достаточно ясно, фрейлейн Моонзандель!

– Слушаюсь, господин Генеральный директор.

Фрейлейн Моонзандель исчезла. Несколько минут спустя явился второй заместитель, некий господин Зоммер. Он держал в руке написанный Кесселем листок и был очень бледен. Дискуссия, завязавшаяся между ними, быстро перешла на крик и завершилась тем, что Альбин Кессель весьма недвусмысленно напомнил Зоммеру, кто тут хозяин, и заявил, что он, Альбин Кессель, хозяин этого богопротивного заведения, через пять минут собственноручно вышвырнет отсюда каждого, кто посмеет продолжать работу.

– И если кто-то в это время приклеивал марку, то пусть она присохнет к его языку! – проорал Кессель. Как видим, талант афориста не отказал ему даже в этой трудной ситуации.

Зам. Генерального Зоммер испарился немедленно. Какое-то время в коридорах еще был слышен топот ног и прочий беспорядочный шум, но потом все стихло. Была половина десятого. Альбин Кессель прошел по пустым кабинетам и спустился на лифте вниз. У входа стоял швейцар.

– Здравствуйте, господин Генеральный директор, – приветствовал его швейцар.

– Вы что, не слышали приказа? – возмутился Кессель – Почему вы еще здесь, вы давно уже должны были быть дома!

– Прошу прощения, господин Генеральный директор, – возразил швейцар, – я, как бы сказать, и так уже дома, потому что я прямо тут и живу.

– А-а, – успокоился Кессель – Ну, тогда всего доброго.

Альбин Кессель пообедал в старонемецком кабачке через два дома от своего офиса, заказав себе порцию бульона с печеночными кнедликами и бокал пива. После этого он вернулся в офис.

Все сотрудники снова были на месте и отчаянно работали.

– Неужели действительно легче заработать миллион, чем от него избавиться? – спросил Альбин Кессель у Якоба Швальбе в тот же вечер, когда они вместе с ним поехали «играть в шахматы».

На следующий день Кессель как обычно, в девять утра, вместо своего кабинета с кожаным креслом явился в кафе «Ипподром». (При этом его мучила совесть. До сих пор он не прогуливал ни разу и поэтому ощущал сильное желание зайти к шефу и как-то объяснить свое отсутствие – выдумать уважительную причину? какую? – но это было бессмысленно, ибо шефом в данном случае был он сам). Было время – Кессель тогда еще учился в Университете, – когда он ежедневно торчал в «Ипподроме». Став шефом Информационного Агентства, он вообще перестал ходить в кафе: не было времени. «Да, да, – говорил ему время от времени Вермут Греф, – быть миллионером, это значит и кое в чем ограничивать себя». Кафе изменилось за это время, оно расширилось, потому что хозяин приобрел соседний магазин мужских рубашек. Тут тоже была история: этот магазин буквально свалился хозяину «Ипподрома» прямо в руки. Владельцем магазина мужских рубашек был уже неоднократно упоминавшийся Зеебруккер. Зеебруккер любил бывать в «Ипподроме», находившемся прямо рядом с его магазином: для этого ему не надо было даже идти по улице, потому что оба дома разделял лишь небольшой полудворик-простенок, в который и выходили двери обоих заведений – кафе «Ипподром» и магазина «Мужские рубашки Зеебруккера». Сидя за любимым столиком, Зеебруккер видел дверь своего магазина и мог в любую минуту подняться с места, если в магазин заглядывал покупатель. Однако в жизни Зеебруккера, видимо, был какой-то изъян, заставлявший его впадать во все более глубокое отчаяние. Он больше не желал видеть свой магазин, покинул любимый столик и нашел себе другой, в самой глубине кафе. Табличка «ушел напротив» появлялась на двери магазина Зеебруккера все чаще. То, что это никоим образом не способствовало торговле, ясно и без комментариев. С другой стороны, чем больше времени Зеебруккер проводил в «Ипподроме», тем больше он оставлял там денег, что, в свою очередь, находилось в прямой зависимости от глубины его отчаяния. Сначала Зеебруккер пил на запись, потом стал закладывать у хозяина «Ипподрома» рубашки (которые тот потом носил еще много лет, даже если они были ему велики или малы, а фасон вышел из моды), так что постепенно весь магазин перешел в собственность хозяина, и ему просто ничего не оставалось, как присоединить его к своему кафе. Впрочем, хозяин оказался человеком порядочным и поступил с Зеебруккером по справедливости: бывший владелец магазина был как бы поставлен в кафе на довольствие, состоявшее из четырех порций кофе, пары сосисок с горчицей, пирожного, которое в жаркие дни можно было заменить мороженым, и пяти порций пива ежедневно. «Для меня это было просто спасением, – признавался Зеебруккер, вернувшийся после перестройки кафе за свой старый, ближайший к двери столик, – настоящим спасением».