Гологор - Леонид Бородин

Железная печурка добросовестно затрещала, заискрилась, пламя язычками запрыгало из-под кастрюли, оставляя на ее вчера лишь вычищенных боках хвостики сажи.

Тепло в зимовье имеет запах. Конечно, это запах горящей березы, или сосны, или кедра, но кто вникает в это? И всегда через некоторое время после разгорания печки Катя говорила вслух с радостью: "Ну, вот и теплом запахло!" Иногда, правда, этот запах граничил с духотой, и в городской квартире Катя наверняка бы начала хлопать форточками, жалуясь на сердце. Но здесь сердце почему-то не обращало внимания на духоту, но вовсю радовалось теплу. Особенно нравилось Кате, когда можно было снять с себя все шерстяное и в одном легком платьице и на босу ногу сидеть на нарах с книжкой или просто так, ничего не делая. Было что-то чудесное в том, что вот кругом тайга в снегу, мороз… а посередине крохотная черная точка — их избушка, и в этой избушке среди зимы сидит она в платьице без рукавов, будто в другом измерении или в колдовском круге уюта и тепла. А когда еще снаружи голос пурги, хоть этакое и нечасто, Катя чувствовала себя вообще как в сказке!

Первое время страшно было оставаться одной, когда Сашка уходил на охоту. Все мерещились шорохи и шуршание снега под окном. На улицу не высовывалась, бывало, весь день до его прихода. Но страх постепенно уступил уверенности, что все хорошо и плохо быть не может. И только когда Сашка задерживался по темноте, тогда дверь на крючке, и ружье (одно из двух Сашка оставлял) рядом на нарах, конечно заряженное, и слух напряжен до головной боли. Тут она ничего с собой поделать не могла. Ночь словно уменьшала толщину стен зимовья, если она сидела в темноте, если же зажигала лампу, то казалось, все, что есть в тайге враждебного и опасного, непременно должно сойтись на светлячки двух ее окошек, а когда окошки закрывала подушками, мерещились скребки по стеклу, будто кто-то стекло с улицы выставляет.

Насколько понятной и сочувственной казалась ей тайга днем, настолько враждебной становилась в сумерки и прямо-таки дышащей угрозой — ночью. Пытка страхом была для нее всякая случайная необходимость ночью выходить из зимовья, а выходить приходилось — жилье их далеко не со всеми удобствами! Но что ж, должны же были быть какие-то издержки ее, как она считала и уверена была, полосы счастья.

Утрами после снегопадов на прогнутых лапах кедров и сосен снег лежал красивыми белыми собаками, и казалось, свистни да крикни «фас», сорвутся они со своих лежанок и помчатся по тайге белой вьюгой и только ветки долго будут качаться обиженно и недоуменно.

По свежему снегу часто ходила она с Сашкой по тайге просто так, на прогулку. Широкие охотничьи обтянутые мехом лыжи-камусы не проваливались в снегу, мягко скользили вперед и совсем не скользили назад, если идти на подъем. Мех лосиных ног, обеспечивающий скольжение, он же и тормозил и сцеплялся прочно со снегом при обратном скате.

По первому снегу и по свежему снегу следы всякого зверя отчетливы и будто даже сохраняют тени своих хозяев. Сашкино толкование следов казалось Кате слишком уж утилитарным. Если он говорил, что, к примеру, соболь здесь шибко торопился, то ей этот след напоминал чей-то каллиграфический почерк, а беличьи тропки почему-то всегда рассказывали о суетливости… След колонка будто мячиком шероховатым поиграл кто-то. Глубокие, рваные следы изюбра вызывали жалость, думалось, что такому крупному, красивому зверю должно быть скучно и пустынно в зимней тайге. И вполне понимая Сашкин азарт при встрече со свежим следом изюбра (мяса на два месяца!), однако не разделяла его и никогда не желала Сашке удачи. То же самое было поначалу с куропатками. На ночь устраиваются эти шумливые птицы в снегу на полянках, а утром, почти с рассветом, Сашка не раз поднимал их в воздух, бесшумно подкравшись к такой полянке, и клал их выстрелами влет, иногда по две с выстрела. Когда первый раз она присутствовала при такой охоте, то как будто нечаянно попыталась раньше спугнуть спящих птиц и была искренне опечалена, когда Сашка все же подстрелил двух из трех взлетевших. Потом отказывалась ходить с ним на куропаток. Но скоро стала до отвращения приедаться тушенка, и запах пакетных супов отбивал аппетит, и потому не заметила даже, когда впервые обнаружилось в ней радостное волнение при виде пернатой добычи и когда вообще стала принимать, как свои, Сашкины удачи и неудачи, когда к обычному ожиданию его возвращения стало примешиваться ожидание и жажда охотничьего счастья. Она превращалась в жену охотника и, восхищенно поглаживая свежую соболиную шкурку, не только эстетическое удовольствие испытывала, но и видела в этой шкурке двухместное купе вагона «Люкс», и море, и фрукты, и тысячи других удовольствий, что будут сопровождать их во время будущего отпуска, о котором говорили они, правда, еще только однажды и не всерьез, но один раз поговорить не значит один раз подумать!

И когда Сашка возвращался с охоты с удачей больше обычного, то испытывала она примерно то же самое, что жена какого-нибудь кандидата наук при виде очередного, но щедрого гонорара за талантливую статью или своевременную идею.

Обнаружив в себе практицизм жены-потребительницы и имея привычку ковыряться в тайниках собственной души, Катя, конечно же, тот же час "свистала всех наверх" и начала выкорчевывать и клеймить проснувшиеся в ней столь низменные побуждения, но, как говорится, рука руку моет. И она установила посредством силлогизмов, что при всем том прискорбном, своих интересов, не связанных с интересами мужа и уже, тем более, противоречащих его интересам, она не имеет и своей радости не мыслит без радости его, и даже более того, именно его радости есть источник и условие ее счастья.

А удача на охоте — это, кроме всего прочего, прекрасное настроение Сашки, умопомрачительные ласки до утра, когда к утру кажется, что существуешь не в жизни, а в фантазии, и нет совсем пробуждения отрезвления, а только истома и восторг, переживаемый не сознанием, а каждой клеткой…

Раньше, даже в семнадцать, в шестнадцать не чувствовала она себя такой молодой, о своей способности любить не подозревала, будучи четыре года замужем…

Умом доподлинно знала — рано или поздно начнется проза, но надеялась, что поздно, и что на это «поздно» с избытком хватит впечатлений, что были до этого, и тогда проза будет похожа на белые стихи, которым она будет стараться придумывать рифмы…

Зима в этом году выдалась снежная. Так говорил Сашка. И верно! Вдоль тропинок от избушки выросли снежные валы в рост человека, а снег в отвалах так утрамбовался, что днем, когда Сашки не было, она вырывала поперечные тоннели в снегу, превращала их в лабиринты, ползала по ним на корточках, а когда Сашка не брал с собой Чапу, играла с ним в прятки. Иногда их, барахтающихся, заваливало обрушившимися сугробами, и они выкарабкивались с визгом — чей громче! — не разберешь! — отфыркивались, отряхивались, и Катиному хохоту вторил по тайге игривый лай Чапы. Бывало, что такую забаву устраивали втроем, и тогда Чапа вел себя как истый ревнивец, яростно оттаскивал Сашку, если он крепко наседал на Катю, когда она кричала: "Чапа, фас!", или носился с лаем вокруг Сашки, когда он закидывал Катю снежками.

Если вечером они читали книжку или слушали радио, Чапа неизменно сидел на дальнем конце нар, где для этого специально подворачивалась постель, и слушал не чтение или радио, а то, что положено было слушать ему по службе и по долгу — он слушал и сторожил ночную таежную тишину. Потом, разумеется, с нар он удалялся, и вид его при этом выражал одно "С вами тут, конечно, хорошо, но устал я прислушиваться и пора на свое место!"

Если бы кто-то посторонний спросил бы Катю, сколько их там живет, в зимовье, она не задумываясь ответила бы: «Трое».

Сашка уже затягивал на поясе патронташ, когда сначала как-то не по-обычному залаял на улице Чапа, а в ту же минуту с улицы послышалась возня и радостный визг нескольких собак. Катя, стоявшая ближе к двери, раскрыла ее, и в зимовье влетели вместе с Чапой Хук и Рекс. Чуть не сбив Катю с ног, они метались по избушке между нею и Сашкой, опрокидывая на пути все, что можно опрокинуть.

— Ребята идут! — радостно возвестил Сашка, выгоняя собак из зимовья. Он вышел, и Катя поспешила за ним, накинув на плечи телогрейку. Они стояли, отбиваясь от собак, и взволнованно смотрели поверх сугробов в ту сторону, откуда уже слышались голоса и скрип лыж. Скоро из-за деревьев показался сначала Моня, он сразу замахал руками, за ним след в след шли Филька со Степаном, они потрясали ружьями, а выкатившись на поляну, разрядили стволы, вызвав этим вопль собак и снегопад с ближайших деревьев. Рукопожатия и хлопанье по плечам сопровождались радостными восклицаниями, и суматошным топтанием, и толканием, и борьбой в обхват с подножками, и валяньем в снегу, и, словом, люди и собаки вели себя одинаково, сплетясь в один туманный клубок. Но вот из этого клубка вывернулись Сашка со Степаном и отошли в сторону. Катя, еще продолжая смеяться, вытряхивала снег из рукавов телогрейки, видела, как радостно схватил Сашка Степана за рукав, когда тот что-то сказал ему. Сашка даже в ладони хлопнул. Катя потянулась к ним, но ее опередил Моня, показал ей большой палец, таинственно подмигнул. И Филька уже рядом.