Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь… - Коллектив авторов

правдивости моих и всех моих товарищей, его воспитанников, слов.

…Заботливость Зверева в отношении нас доходила до трогательности. Хорошо нами сданный урок, наше удачное выступление на ученическом вечере делали его прямо счастливым.

Поехали мы как-то в баню, где было, конечно, очень жарко. Ночь была морозная. Перед выходом из бани Зверев нас предупреждает:

– На морозе ни в коем случае не разговаривать, простудитесь!

Когда мы вышли на улицу, снег падал крупными хлопьями. Рахманинов, забыв предупреждение Зверева, громко крикнул:

– Ух, какой снег!

Подскочив моментально к нему, Зверев всей ладонью закрыл ему рот, а дома он получил за невнимание изрядную взбучку.

13 марта был день рождения Зверева. День этот праздновался всегда очень торжественно и пышно. Однажды, помню, мы вместо подарка решили приготовить Звереву сюрприз в виде самостоятельно выученных фортепианных пьес. Рахманинов выучил «На тройке», я – «Подснежник» из «Времен года» Чайковского, Максимов – Ноктюрн Бородина. Утром, после кофе, мы взяли Николая Сергеевича под руки, повели в гостиную, где и сыграли приготовленные ему пьесы. Было совершенно очевидно, что ничем иным мы не могли доставить ему большего удовольствия.

К званому обеду приехало много гостей, среди них был и П.И. Чайковский. Еще до обеда Зверев похвастался перед гостями полученными, вернее, приготовленными ему нами подарками. Он заставил нас продемонстрировать при всех наши подарки, гости были довольны, а Чайковский всех нас расцеловал.

Своей внешностью Петр Ильич Чайковский производил положительно обаятельное впечатление. Среднего роста, неполный, стройный, с седой лысеющей головой, небольшой круглой бородкой, высоким, умным лбом, красивым правильным носом, небольшим ртом с довольно полными губами и бесконечно мягкими, добрыми, ласковыми глазами. Одет он был всегда очень опрятно. Пиджак застегнут на все пуговицы, а высокий воротничок и манжеты рубашки выглядывали из-под пиджака.

П.И. Чайковский был чрезвычайно скромен, застенчив и рассеян. Однажды он у нас, в доме Н.С. Зверева, сел играть в карты (винт) с тремя дамами. При каждом неудачном ходе он перед ними чуть ли не извинялся; но, сделав совершенно для себя неожиданно плохой ход, он, забыв о партнерах, выругался самым нецензурным, грубым образом. Можно себе представить, что с ним сделалось и как он в своем бесконечном смущении извинялся перед своими партнершами. Окончив при самом мрачном настроении роббер, Чайковский поспешил уехать.

Помню такой случай. Зилоти играл Первый фортепианный концерт Чайковского, а сам Чайковский на другом фортепиано ему аккомпанировал. Проиграв несколько страниц, Зилоти вдруг остановился и сказал:

– Не могу играть на этом инструменте, я больше привык к другому, – пересядем.

При этих словах Зилоти, взяв свой стул, на котором раньше сидел, перешел к другому роялю. У инструмента же, на котором Зилоти до того играл, стула, таким образом, не осталось, а Чайковский взял с пюпитра свои ноты, перешел к другому инструменту, поставил на пюпитр ноты и… сел в пространство. К счастью, все мы, стоявшие здесь, успели его подхватить и тем самым устранили возможность большой катастрофы.

П.И. Чайковский бывал у Зверева запросто, а иногда заезжал днем к его сестре – Анне Сергеевне – поболтать. Однажды он приезжает к ней днем. Вид у него чрезвычайно взволнованный. Едва поздоровавшись с Анной Сергеевной, он прямо приступил к изложению так сильно взволновавшего его обстоятельства.

– Представьте себе, Анна Сергеевна, – говорит Чайковский, – прохожу это я сейчас мимо Иверской Божией матери[60]. Снял шапку и перекрестился. Вдруг слышу окрик какой-то проходящей женщины:

– У, нехристь! В перчатках крестится!

Окрик этот так взволновал меня, что я тут же, схватив первого попавшегося мне извозчика, поехал к вам. Скажите, пожалуйста, Анна Сергеевна! Действительно нельзя креститься в перчатках? Действительно это большой грех?

П.И. Чайковскому было не чуждо увлечение легким жанром. В то время в Москве жила замечательная исполнительница цыганских песен Вера Васильевна Зорина. На выступления Зориной публика всегда валом валила.

Случилось, что Зорина вышла замуж за очень богатого «замоскворецкого купца», как их тогда называли, который раньше всего наложил свою лапу на артистическую деятельность жены: ее имя исчезло с концертно-театральной афиши, а сама она – с подмостков эстрады. Она появлялась только в самых редких случаях, в особенно больших и торжественных благотворительных концертах. Одного имени Зориной на афишах было достаточно, чтобы билеты были распроданы.

Н.С. Зверев очень любил Зорину, часто бывал у нее в гостях, а раз, помню, на богатейшей елке у нее были и все мы, «зверята», то есть Рахманинов, Максимов и я. На громадной елке висели приготовленные и для нас троих дорогие подарки. Мы с Рахманиновым сыграли наизусть в четыре руки увертюру к опере «Руслан и Людмила» Глинки, а Рахманинов с Максимовым, тоже наизусть, увертюру Глинки к опере «Жизнь за царя».

У Зверева был какой-то большой и торжественный званый обед, на котором присутствовали Зорина с мужем, Чайковский, Танеев, Аренский, Зилоти, Пабст и другие крупнейшие московские музыканты. После обеда Веру Васильевну попросили спеть.

Сначала вяло, нехотя она начала вполголоса петь; постепенно распеваясь, пела все лучше и лучше. Своим изумительным мастерством, теплотой и искренностью, красотой голоса и огненным темпераментом она увлекла всех присутствующих. Аккомпанировали ей по очереди Чайковский, Танеев, Аренский и Зилоти.

Когда к концу она совершенно изумительно, неподражаемо спела простейшую цыганскую песню «Очи черные» (я до сих пор помню, как мурашки пробежали у меня по спине, как зашевелились волосы на голове), Чайковский неожиданно для всех упал на колени, простер к ней, как в мольбе, руки и воскликнул:

– Божество мое! Как чудно вы поете!

* * *

Все мы, «зверята»[61], ходили в одинаковых черных брюках и курточках с кушаками[62]и белыми крахмальными воротничками. Несмотря на наличие повара, двух горничных и лакея, свое платье и ботинки мы обязаны были чистить сами.

Как-то всем нам были сшиты, конечно, у лучшего в Москве портного Циммермана, черные суконные шубы с барашковыми воротниками, которые долгое время были предметом подсмеивания над нами товарищей, ибо шубы эти, сшитые «на рост», были так неуклюже велики и длинны, что положительно волочились по земле, и мы были скорее похожи на попов, чем на будущих служителей искусства.

В театрах и концертах мы бывали часто, и стоило это Звереву немалых денег, тем более что выше первого яруса в Большом и бельэтажа в других театрах мы не сидели.

То, что Зверев брал для нас такие хорошие, видные места, ко многому нас обязывало, и нам много раз нагорало за разглядывание в бинокль по всем сторонам публики, за звонкий смех, за громкий разговор. Он не пропускал случая сделать замечание, если кто-либо из нас обопрется локтями на барьер ложи или уляжется на него подбородком. Нотации следовали немедленно и в очень резкой форме:

– Я