Кольцо (Звонок) - Кодзи Судзуки

Изображение казалось черно-белым, но тут экран залило красным. И тут же непонятно откуда послышался подземный гул. Звук не имел направленности, не было чувства, что он льется из маленьких динамиков, скорее казалось, что сам дом ходит ходуном. Липкое, текучее красное пятно взрывалось, разлетаясь брызгами, временами заполняло весь экран. Черное, белое, теперь красное — цвета беспорядочно менялись, но ничего реального пока не просматривалось. Абстрактность изображения, радикальная смена насыщенных цветов глубоко врезалась в мозг, утомляла. И тут, словно уловив мысли зрителя, краснота исчезла с экрана, сменившись панорамой горы с пологими склонами, явно вулкана. В чистое, безоблачное небо вулкан выдыхал клубы белого дыма. Снимали от подножья, под ногами все было покрыто глянцево-черной застывшей лавой.

Экран снова потемнел. Небо, еще секунду назад сверкающее синевой, за какое-то мгновение окрасилось черным, а еще через несколько секунд экран словно прорвало, в середине возникла ярка красная клякса и потекла вниз. Снова разрыв… Разлетающиеся брызги пылали красным, и за ними едва различался контур горы. По сравнению с предыдущей абстракцией, изображение обрело конкретность. Несомненно, извержение вулкана — явление естественное и потому вполне объяснимое. Поток лавы стекал по склону горы, заполнял долину и заметно приближался. Куда теперь сместится камера? Еще зальет ненароком — не с неба же они снимают. Подземный гул нарастал, лава уже почти заполнила все пространство экрана, но тут сцена резко сменилась. Между картинами не ощущалось никакой последовательности, все сменялось резко и бессистемно.

На белом фоне проступил черный иероглиф. Контуры размытые, но смысл прочитывается: «гора». Вокруг несколько клякс, как будто кто-то слишком энергично водил чрезмерно смоченной кистью. Иероглиф не двигался, изображение не искажалось.

Снова смена картины. Две игральные кости на дне круглой свинцовой чаши. Фон совершенно темный, дно чаши почти черное, только на одной кости ярко красным глазком обозначена единица. Кости медленно вращались в чаше, выпали пятерка и единица. На белом поле — красная точка и пять черных… Что это значило?

В следующей сцене впервые появился человек. На стыке двух татами, не двигаясь, сложив руки на коленях, сидит старуха с изъеденным морщинами лицом. Чуть подавшись левым плечом вперед, шамкая, бормочет что-то в экран. Глаза отчетливо разного размера, и непонятно — то ли моргает, то ли подмигивает: "А патом-та туло нааще? Еже стока мощи ся, накликашь навию. Табимон-та постережися. Даасень ёгора мати те. Послушь доща, молу-та бабию. А земели-та пущай се молют…".

Проговорив все это безо всякого выражения на лице, старуха исчезла. Смысл многих слов вообще невозможно разобрать. Откуда-то послышался крик рожающей женщины. И снова не из динамиков, а откуда-то снизу, совсем близко. И очень похоже на живой голос. На экране появились руки, обнимающие младенца. Левой рукой поддерживают головку, правой рукой нежно поддерживают под спинкой. Красивые руки. Асакава настолько увлекся, что не заметил, что сам держит ладони в том же положении, что и человек на экране. Крики роженицы доносились сразу из-под подбородка. От испуга Асакава отдернул руки. Ему вдруг показалось, что он сам держит что-то. Маленький комочек мяса, мокрый от родильных вод или от крови. Он развел ладони, словно что-то сбрасывая, и поднес их к лицу. Запах оставался. Слабый запах крови — от родов или… Чувствовалась прикосновение мокрой кожи. Но не могут же руки вправду быть мокрыми. Асакава снова посмотрел на экран. Все то же лицо младенца. Он плакал, но лицо оставалось спокойным, подрагивание тела передавалось рукам, чувствовалось даже маленькое что-то, прилипшее к коже.

В следующем кадре — скопление человеческих лиц, не меньше сотни. Все преисполнены ненависти, враждебности, не выражая ничего другого. Постепенно удаляясь, лица заполняли собой всю плоскость экрана. Каждое в отдельности уменьшалось, но появлялись все новые и новые, превращаясь в бесчисленную толпу. Было странное ощущение, что толпа состоит из одних голов, а ниже ничего, хотя нарастающий шум голосов указывал, что это именно огромная масса людей. Рты кричали что-то, лица непрерывно множились, становились все мельче и мельче. Никак не удавалось расслышать, что они говорят. Просто голос толпы, в котором отчетливо чувствовался укор, обвинение… Словно поносят кого-то. Во всяком случае, уж точно не чествуют. Наконец, одно слово удалось разобрать: «Ложь!». Потом еще одно: «Шарлатанство!» Число голов уже явно перевалило за тысячу, но не прекращало нарастать, и одновременно все громче становился голос толпы. Вот уже не меньше десятка тысяч голов заполонили пространство, превратились в крохотные точки и, потемнев, практически слились с экраном, так что казалось, телевизор выключен, не умолкали только голоса. Но вот и они затихли, оставив лишь звон в ушах. На короткое время экран замер. Асакава уже не находил себе места. Казалось, что весь этот шквал обвинений обращен именно к нему…

В следующей картине на экране возник телевизор на деревянной тумбе. Совсем уже старый аппарат: 19-дюймовый экран, вращающийся переключатель каналов, на деревянном кожухе заячьими ушами торчит антенна. То ли фильм в фильме, то ли телевизор в телевизоре. Тот, второй телевизор еще ничего не показывал, но был включен: возле переключателя каналов горел красный огонек индикатора. Но вот его экран вспыхнул, снова погас, опять осветился. Когда частота мигания, казалось, увеличилась, экран вдруг замер, и на нем медленно возник иероглиф «целомудрие». Он колыхался, искажал очертания, потом начал таять сверху и исчез. Как будто кто-то стер его мокрой тряпкой с доски.

Глядя в телевизор, Асакава неожиданно почувствовал удушье. Он слышал стук собственного сердца, ощущал, как бежит по сосудам кровь. Добавились запах, прикосновение, странный кисло-сладкий вкус во рту. Время от времени казалось, что кроме изображения и звука, как мимолетное воспоминание, рядом возникает нечто, способное удивительным образом воздействовать на все пять чувств.

Неожиданно появилось лицо мужчины. Было в нем что-то отличное от всех предыдущих — он единственный выглядел живым, в нем чувствовалось биение жизни. Но, глядя на него, Асакава почему-то ощутил отвращение. Трудно сказать, что собственно было отвратительно. Ничего особо отталкивающего в этом человеке не было. Пожалуй, лоб слегка скошен назад, но в целом его можно было скорей отнести к разряду приятных людей. Человек тяжело и с шумом дышал, смотрел куда-то вверх, ритмично двигаясь всем телом. За его спиной виднелись редкие заросли деревьев, из-за стволов пробивались сполохи заката. Мужчина опустил глаза и теперь смотрел перед собой, прямо в глаза зрителю. Асакава то и дело встречался с ним взглядами. Дышать стало еще тяжелее, захотелось отвести глаза. Человек на экране пустил слюну, глаза налились кровью. Он задрал голову, на некоторое время уплыл влево, и только черные тени деревьев метались в кадре. Откуда-то из-под живота раздался крик, и в этот момент в кадре появились плечи, а потом шея и голова мужчины. Плечи были голые, а под левым плечом был вырван клок мяса в несколько сантиметров. Капли крови летели в сторону камеры, несколько упали на объектив, наполовину залив изображение. На мгновение оно пропало, потом опять возникло, как будто кто-то моргал глазами, затем посветлело, но уже затянутое красной пеленой. Мужчина явно пытался кого-то убить. Он почти навалился грудью на камеру, из рваной раны на плече проглядывала белая кость. Невероятная тяжесть сдавила грудь. Снова пейзаж с деревьями. Вращающееся небо, догорающий в нем закат, шорох сухой осенней травы. Трава, земля, снова небо. Опять, словно ниоткуда — плач младенца. Непонятно, тот же это мальчик или нет… Наконец, экран начал темнеть с краев, постепенно сужаясь к середине. Граница света и тени была достаточно четкая. Как будто в центре экрана появился яркий лунный диск, внутри которого находилось лицо мужчины. Из этой луны опустился огромный сжатый кулак, раздался острый неприятный звук. Еще удар, еще. С каждым ударом изображение дрожит и искажается. Звук ударов по мясу, затем полная темнота. Но биение продолжалось. В ушах ухала кровь. Эта сцена длилась долго. Мрак, который, казалось, никогда не кончится. Как и в самом начале, снова появились буквы — неряшливые, как и впервой сцене, словно неуверенные детские каракули. Только фразы на этот раз были связные. Медленно появляясь и исчезая на экране, белые буквы складывались в послание:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});