Гольцы - Сергей Сартаков

Нет, почему же не строить заводы в Восточной Сибири! — вмешался в разговор Василев. — Условия для этого здесь вполне благоприятные. Я, например, склонен сам…

Хватит! — ударил ладонью по столу Баранов. — Любя тебя, Иван, скажу: станешь потом кусать локотки. Спорить с тобой сейчас не хочу, а ты мне с ним дело решать не мешай. — И наклонился к Маннбергу: — Вот что, милочок: ты чего из кожи вон так лезешь? Ты, что ли, будешь строить?

Да, по окончании изысканий на этом участке я при-

нимаю руководство работами.

Не понял ты… Я говорю: свою, что ли, ты дорогу будешь строить?

Помилуйте! Как же это?

Ну, вот что, милочок: зайди ко мне вечерком, — голова хлопнул Маннберга по плечу, — потолкуем. И они подойдут.

Дальше беседа вовсе расклеилась. Чувствовалась общая неловкость. Говорить было не о чем. Гости стали прощаться. Последним выходил голова. Замешкавшись у дверей прихожей, он склонился к провожавшему его Ивану Максимовичу.

Забегал я к тебе сказать вот о чем, да при этом говорить не захотел, — разумея Маннберга, сказал голова, — народ такой — рукогреи, из-под носа соплю вырвет, хотя из себя честность неприступную корчит. Да… Говорили в Иркутске: жилы слюдяные на Бирюсе обнаружены, а заявка еще не сделана. Ты бы поискал того человека. Дело будет доходное. К жениному прииску теперь попривык, со слюдой тоже управишься. Не завод строить, старатели на тебя работать будут.

Знаю о слюде, — ответил Иван Максимович, — уже остолбили ее. Заявку в Иркутск повезут. Да кто остолбил-то, Роман Захарович, знаете?

Кто?

Степашка Суровцев.

Это какой?

Ну, трактирщик наш.

Ха-ха-ха! — раскатился Баранов. — Да куда он, трясучая осина?! Что он с рудником будет делать?

Сделать ничего не сделает, а напакостить напакостит.

Да-а!.. Так тебе, Иван, может быть, помочь в чем? Аелеграмму дать в Иркутск?

Хочу я сперва сам поговорить со Степашкой.

А-а! Ну, дело! Да, вот еще, — и он ближе наклонился к Ивану Максимовичу, — какие тут слухи по городу про эскулапа нашего да про Анютку, горничную твою, ходят? Некрасивое, брат, дело.

Особенного нет ничего, — сказал Иван Максимович. — Вы от кого слышали?

От кого надо, от того и слышал. И еще со всеми подробностями.

Да откуда людям известно? — поморщился Иван Максимович. — Рассказывала Анюта, заблудились они в лесу.

Ну, милочок, уж кому-кому, а мне все известно, что в моем городе делается. На то я и хозяин. Ты вот лучше расскажи: как она — тайком у тебя ушла?

Почему тайком? Отпустил я ее на воскресенье.

Да? — с сомнением сказал Баранов. — А ты насчет чести ее спокоен?

Безусловно, — ответил Иван Максимович. — Мир-вольский человек порядочный. Ну… и потом меня это мало касается. А горничная она все же хорошая.

Так-то так, а вообще не понимаю: чего он возле нее ходит? Невеста она для него не совсем подходящая. Хотя, конечно, и он, докторишка-то, тоже сам из подмоченных.

И все же он интеллигент, — заметил Иван Максимович.

Федот, да не тот… ха-ха-ха! — опять захохотал Баранов. — Это, брат, не интеллигенция. Как тебе сказать… это в темном подполье бледный росток картофельный. Интеллигенция — мы с тобой. — И в самое ухо Василеву: — Анютку же я тебе, Иван, от греха, все же советую уволить. Ей-богу! Забрюхатит — потом и тебе будет неприятно. Как ни говори, происшествие в твоем доме. Ты или не ты — сам понимаешь… Ну, прощай! Прощайте, дорогая Елена Александровна! — крикнул он в столовую и скрылся за дверью.

А что это, Ваня, Густав Евгеньевич так расстроился? — спросила Елена Александровна мужа, когда тот, вернувшись к столу, взял приготовленный ею бутерброд. — Ему разве не все равно, где станция будет? Ведь он жить здесь не станет.

Люся, как ты того, — Иван Максимович покрутил пальцем вокруг лба, — недодумываешь? Это же так ясно: говоря грубо, он просто хочет выкрутить что-нибудь с Романа Захаровича, а может быть, и с Луки.

Нет, Ваня, по-моему, Густав Евгеньевич на это не способен. Он дворянин и такой…

Взчять взятку, Люсенька, способен каждый человек. Дать — это другое дело. Маннберг же ничем не рискует. И, получив взятку, останется дворянином. Глупо было бы отказываться.

— Но если он согласится с Роман Захаровичем, тогда ведь и правда железная дорога будет на болоте! Это же так плохо!

А нам с тобой что до этого? Нам-то ведь хуже не будет. Склады у меня как раз на той стороне реки.

Все-таки…

Между портьер, в открытую дверь гостиной, просунулась плешивая голова трактирщика Митрича. Дряблые щеки, поросшие кудлатой бородой, подпирал тугой воротник миткалевой, в крупную синюю горошину косоворотки.

Желаю здравствовать Ивану Максимовичу с супругой Еленой Александровной, — боком входя в комнату, сказал Митрич. — Благодарствую за приглашение, забежал…

А-а! Проходи, Митрич, садись. Люся, рюмочку побольше!.. Спасибо, что зашел. Дельце у меня к тебе есть.

Митрич прищурился.

13

А дело было вот какое.

Однажды, под вечер, к Митричу в трактир зашел незнакомый мужчина. Был он высок, широкоплеч, с глубоким шрамом на левой щеке и лицом, посеревшим от долгого скитания по тайге. Одежонка на нем истрепалась, из латаных ичигов торчали портянки. За спиной болталась котомка.

«Беглый каторжник», — подумал, присматриваясь к нему, Митрич.

Было воскресенье. Еще с утра набрались в трактир за-сегдатаи, и к тому времени, когда появился незнакомец, уже вовсю лились пьяные песни. На вошедшего никто не обратил внимания.

По праздникам, когда бывало много народу, Митрич торговал с женой Ульяной. Она в дальнем конце прилавка вытирала тарелки.

Ульяна, — поманил ее Митрич, — глянь-ка. Надо в участок-от сходить заявить. Видать, каторжный.

Погодь, — остановила его Ульяна, — испытать надо.

И то, — согласился Митрич. — Далеко ли путь держишь, милый? — спросил он подошедшего к стойке бродягу.

Иду, куда Макар телят не гонял, — усмехнулся бродяга.

Из приискателей? Золотничник?

Куда мне золото? Я сам золото. Ну-ка, налей маленькую, — бродяга развел пальцы на четверть. — Мало. Налей еще, — сказал он, залпом опрокинув стопку вина.

Где живешь, милый? — допытывался Митрич, наливая вторую стопку.

На земле, старик, а умру — попаду на небо.

Какой ты ершок, — недовольно сморщился Митрич, — и побеседовать не желаешь!

О чем с тобой беседовать? Люблю я с тайгой да с ветром разговаривать, — ответил бродяга, вытаскивая из кармана промятый бычий пузырь и развязывая шнурок. — Сколько тебе? — бросил он на прилавок двугривенный.

От монеты отскочили мелкие, светлые, как стекло, листочки.

Это чтой за блестки? — удивился Митрич, налепляя их на палец и поднося к носу.

Дикое стекло, старик, — засмеялся бродяга. — Ну, давай сдачу.

Что турусишь? Какое дикое стекло? — И кивнул головой Ульяне. — Поди. Управлюсь один.

А сам подумал: «Каторга. Вечная каторга».

А ты не видал? Хочешь, покажу? Смотри, — скинул котомку бродяга и вытащил из нее плоский камень величиной с блюдце.

Светит месяц! — вскричал Митрич. — Слюда!

А бродяга, ковырнув с уголка камень ногтем, оторвал тонкий, прозрачный листок и тряхнул им в воздухе.

Вот она! Чистая, как рыбья слеза!

Погодь малость, Ульяна, не ходи, — махнул ей рукой Митрич. — Где ты нашел камень?

Против неба на земле. Я тебя ладом спрашиваю.

— А ты что, купить хочешь? — вполголоса спросил

бродяга, убирая в котомку слюду. — Не похож ты на покупателя, старик.

Митрич и не думал покупать. Инстинктом чуя добычу, он просто так спросил бродягу о месте находки. Ответ натолкнул его на дерзкую мысль.

Куплю, — твердо сказал он, всматриваясь бродяге в лицо. Тот не моргнул глазом. — Ульяна, поторгуй за меня. Схожу с другом-от до дому, — и провел его в свою горницу, смежную с трактирным залом.

Сторговались быстро. Через день, едва отбелилось на востоке летнее небо, Митрич с бродягой, навьючив на плечи тугие, с харчами, котомки, зашагали из города по направлению к Рубахиной пади.

Не думай, — предупредил он бродягу, — денег с собой не беру. Убить задумаешь — ничем не попользуешься. Расчет будет дома.

Я тебя убью после, — серьезно ответил бродяга, — когда ты на слюде разбогатеешь. Не шагай широко, старик, — быстро выдохнешься.

Жила казалась очень богатой. Крупными угловатыми кусками лежала слюда прямо на поверхности, отливаясь на солнце ржаво-бурым масленым блеском. Определив направление жилы, Митрич стал бить шурфы. Слюда была такая же добротная, только жила наклоном уходила вглубь, в гнейсы. Местами попадались толстые пласты со вкрапленными, как засохшие брызги крови, гранатами. Митрич спрашивал:

А что это за камешки поналипали? Портют слюду.

Это, старик, бриллианты, украшения для царских дворцов, а мы с тобой их ногами топчем.