Грязное мамбо, или Потрошители - Эрик Гарсия

Я пробирался к выходу, замешавшись в это стадо перепуганных овец, но продвигались мы достаточно медленно, и я заметил Фрэнка, спустившегося откуда-то с верхнего этажа в сопровождении специалиста по возврату биокредитов. Третий уровень, как и просили, в черной футболке, на шее татуировка союза с указанием профессии и звания. По-военному короткая стрижка, твердые накачанные мышцы, нарочито мрачный взгляд, жесткое лицо. Узкие, широко расставленные глаза, тупой нос. Раньше быть бы ему обыкновенным уличным бандитом, но на сегодняшнем рынке третий уровень ценился на вес золота, и его обладатель приближался к Мидасу настолько, насколько это по силам смертному. У меня вообще-то пятый уровень, но там было не время и не место строить младших по званию.

Биокредитчик поводил сканером над уже мертвым клиентом и подтвердил, что искорган действительно является собственностью Кредитного союза. Стоявший рядом Фрэнк некоторое время смотрел на изрешеченное тело мужчины, сжимавшего в вытянутой руке еще работающую «Маршодин РК-14», а затем резко повернулся к сгрудившимся охранникам, скривившись от злости.

— Кто проводил изъятие искоргана?! — взревел он, перекрывая гвалт обезумевшей толпы. — Кто изымал поджелудочную, я спрашиваю?

— Дебитор, сэр, — ответил один боец. — Своими руками.

— Дебиторы не изымают неоплаченные органы, — отрезал Фрэнк.

— А этот изъял, сэр. — Стволом карабина спецназовец указал на охотничий нож в руке мертвеца, словно предлагая Фрэнку увидеть очевидное.

Я был уже у дверей, но, выходя, услышал, как Фрэнк с отвращением сплюнул:

— Совсем оборзели, в натуре! Как хотят, так и вы…ваются!

VI

Несколько слов о моем теперешнем обиталище: «Риц» видели? Совсем не похоже.

Если подробнее, то живу я в выгоревшем остове гостиницы на Тайлер-стрит, в прошлом заведения для бедных и очень бедных, которое и в свою функциональную бытность не могло похвастаться знаменитыми постояльцами, с полным отсутствием стандартных удобств. Здесь есть вестибюль с традиционной висячей люстрой (разбитой), шаткая лестница, ведущая в ветхие коридоры, по шесть санузлов на каждые двадцать четыре так называемых сьюта,[7] два из которых до сих пор работают. Гостиница относилась к разряду евроотелей, то есть, помимо всего прочего, еще и дешевле некуда. Никто из моих знакомых европейцев ни за что не остался бы в такой дыре дольше, чем необходимо, чтобы натянуть респиратор и выбежать обратно на растрескавшийся асфальт парковки.

Длинное узкое помещение с закопченными стенами и треснувшими потолочными балками на первом этаже прежде, видимо, занимало кафе, хотя наверняка сказать сложно при его теперешнем обугленном состоянии. Когда-то в гостинице на Тайлер-стрит было четырнадцать этажей, но тринадцатый они называли четырнадцатым, а четырнадцатый — пентхаусом, поэтому мое проживание на шестом этаже мало что значит, кроме замечательного обзора кирпичной кладки соседнего небоскреба.

Номер у меня площадью добрых семь метров — достаточно места, чтобы передвигаться, делать утренние отжимания, выпады и упражнения для пресса и уютно устроиться на ночь. Стены, когда-то оранжевые с бежевым, потускнели от копоти давно забытого пожара; впрочем, местами все же проглядывает оригинальный цвет, поэтому в целом похоже на бок чудовищного гепарда.

Мой арсенал хранится в развалинах туалета в коридоре, прикрытый сопревшим брезентом, который я нашел в мусорных контейнерах за спортивным магазином на Савуа-стрит. Пистолеты я обернул дважды; вряд ли это обеспечит оружию дополнительную защиту от сырости, но приходится обходиться тем, что есть.

Тот же брезент, который хранит мои единственные средства самообороны, защищает меня и от стихии. Это мой матрас, одеяло и подушка, и иногда, поздно ночью, мне почти удается притвориться, будто я сплю не на жестком холодном полу заброшенной гостиницы, а остановился в неудобном, но приличном отеле на полупансионе с завтраком. Гарантия моей безопасности — самострел; ночами я держу его в руках, баюкая деревянное ложе, как ребенка.

Печатная машинка стоит ближе к центру комнаты. Пол в середине сгнил, и я боюсь, что однажды вернусь в гостиницу и найду ее тремя этажами ниже, разлетевшуюся вдребезги, а сверху — пробитую в падении кроличью нору в качестве эпитафии. Но близость к центру комнаты на некотором расстоянии от стен обеспечивает некое подобие звукоизоляции от окружающего мира, когда я печатаю эти строки.

Вот мы и подошли к главному: как я уже говорил, гостиница на Тайлер-стрит — выгоревшая, заброшенная, пустая скорлупа, которая служит в данный момент единственной цели — скрыть меня и мои грехи. Вестибюль пуст, номера не заняты, кабина лифта давным-давно лежит на дне шахты. Отель мой, и только мой.

Так я думал вплоть до того вечера.

Из торгового центра я вернулся извилистым серпантином, обрубая все возможные хвосты, которые могли отрасти при моем поспешном уходе оттуда. Шансов, что за мной идут, было мало — большинство спецов по возврату биокредитов не провожают клиента до относительно безопасного убежища — для выполнения заказа им отлично подходит любой переулок, поэтому сохранность всех моих органов, искусственных и естественных, через сто ярдов пути явилась хорошим знаком.

Однако на всякий случай я пересек город, заходя в паркинги, привычно заводя машины без ключа, накоротко замкнув провода, прячась в трубопроводах и ныряя в коллекторные люки при виде блюстителей порядка. Парни в синем не сотрудничают с Кредитным союзом, но, как и остальная часть общества, получают вознаграждение, стукнув куда надо о ходячем мешке неоплаченных искорганов; всегда лучше избегать встреч с копами — целее будешь.

На Тайлер-стрит я добрался уже к полуночи. Усталость давала о себе знать: мышцы казались вялыми, как китайская лапша, и я не рискнул идти обычным путем — вскарабкаться по стене заднего фасада, прыгнуть на пожарную лестницу, войти в гостиницу через окно третьего этажа и подняться в номер шестьсот восемнадцать. Я поступил как любой растяпа-биокредитчик в бегах: поперся через вход.

Основательно испортив себе настроение растущей тревогой насчет возможного хвоста и отсутствия осторожности на входе, я лишь через десять минут заметил лист бумаги, заправленный под валик моей пишущей машинки. Листок, который я не вставлял.

Я двинулся к машинке. Механическое сердце получило сигнал ускорить перекачку крови. Это был не просто чистый лист бумаги, на котором так и тянет что-нибудь напечатать; он уже содержал послание — не четкими жирными буквами «Кенсингтона», а неистовыми каракулями, с нажимом выведенными красной ручкой. Я резко обернулся; ноги словно налились свинцом, а мир вокруг медленно закружился. Камера внутри моей головы производила панорамную съемку под разными углами, когда зрение сфокусировалось на незнакомом листке со свежей надписью.

Для простоты привожу здесь оригинал этого образца лаконизма. Там было всего одно слово:

Заткнись.

То, что на меня все же вышли и я больше не одинок, не вызвало ожидаемой паники; возможно, мысль о компании, пусть даже пока невидимой, притупила тошнотворный страх, что меня нашли и предлагают уняться самому. Вряд ли сюда наведался специалист по возврату биокредитов: они не оставляют записок, максимум коротенькие пояснения родственникам должника, что к чему. Разумеется, я не настолько разволновался, чтобы последовать столь доходчиво изложенному совету и соблюдать тишину. Если стук клавиш машинки мешает моему новоявленному соседу (или соседке), пусть перебирается в другое заброшенное здание. Даже будь у меня намерение сдаться, записка с коротким грубым предложением подлила масла в огонь под моей задницей, и я печатал всю ночь, изо всех сил ударяя по клавишам, пока костяшки пальцев не свело, а запястья не начало простреливать. Я всегда нарушал прямые приказы.

В первый же вечер за границей, забросив на плечо неподъемные сумки на ремне, мы с Гарольдом Хенненсоном сошли из грузового самолета на итальянскую землю и пробились сквозь толпу солдат к ближайшему наземному транспорту. Я почему-то думал, что у самолетных ангаров нас встретит толпа женщин с цветами, поцелуями и ключами от гостиничных номеров, но все достойные поп-звезды фантазии растворились в воздухе, едва открылись двери и в салон ворвался гул недовольных мужских голосов. Приказы полетели с молниеносной быстротой, и я не понял, какие адресованы мне, какие — Гарольду, а какие — остальным морпехам, бегавшим кругами по бетонной площадке. Пока раскумекал, что к чему, успел промаршировать с тремя разными взводами под бодрый припев «Гимна военной поры».

Командовавший нами лейтенант приказал мне убираться на хрен из аэропорта, но не переходить с бега на шаг, пока не найду взвода, к которому приписан. Но когда я припустил к двойным дверям, а мои получившие назначение соотечественники уже сидели в веренице открытых грузовиков, молодая красавица итальянка с черными как вороново крыло волосами заступила мне путь. Грудь у нее была небольшая, но так упруго натягивала майку без бретелек, что мои ступни будто примагнитились к земле, и я забыл о Соединенных Штатах, вооруженных силах и всяком понятии о сексуальной морали.