Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

В шатер в сопровождении начальника стражи и воинов вошел псковский посадник Никита Илларионович, а с ним трое от бояр псковских, посадник Василий, что был в Торжке оставлен государем при себе, и дьяк Степан Тимофеевич Бородатый.

Когда положенные приветствия кончились, Иван Васильевич сказал:

— К столу, Никита Ларионыч, добро пожаловать! Завтракали, баишь? Ну, садись с боярами своими медку попить, и ты с нами, Степан Тимофеич.

За столом Никита Илларионович рассказал Ивану Васильевичу о том, о чем уж рассказал ему вкратце боярин Коробьин, и добавил:

— Ныне мы соединились с князем Холмским. Князь же Холмский разорил все земли новгородские до самых немецких земель, до реки Наровы доходил. Мы, твоя вотчина, ныне всей землей своей вышли на службу тобе, государь, а идя, стали тоже все новгородские места грабить, людей же резать али в хоромы запирать и сожигать…

Посадник Никита Илларионович замолчал, заметив насмешливый взгляд великого князя.

— Ведомо все мне, Никита Ларионыч, — молвил Иван Васильевич шутливо. — До шелонского-то боя вы с моими послами, как невесты, баили: «Хочу — вскочу, не хочу — не вскочу»…

Никита Илларионович, чтобы скрыть свое смущение, слегка рассмеялся и молвил:

— Ведаешь добре ты, государь, и обычаи наши свадебные…

— Как же мне да своея вотчины не ведать? — весело воскликнул Иван Васильевич. — Днесь все вы обедать сюды приходите. Дьяк-то Бородатый даст от меня писаные наказы тобе к моей псковской вотчине. Яз отпущу с тобой, Никита Ларионыч, посадника вашего Василья, а от меня поедет с тобой Севастьян Кулешов. Он и воеводе вашему привезет указания, куда, как и когда идти. После обеда, отдохнув малое время, днесь же поедете все отсель, от Полы-реки, к полкам своим. Ныне, в ратное время, все творить надобно борзо, дабы везде во всем ворогов своих упреждать…

Июля двадцать четвертого великий князь московский прибыл со всей силой своей ко граду Русе. Пригород этот новгородский был уже дважды сожжен и пограблен, а горожане его, оставшиеся в живых, если в полон не попали, ныне в самых трущобах лесных кроются. Кругом же все развалины, и средь бревен обгорелых и углей только кое-где печи торчат, от огня уцелевшие.

Оглядев это пожарище, великий князь повелел войску своему стать станом ниже Русы с полверсты, на левом берегу Полисти.

Там же государь Иван Васильевич делал смотр главному отряду Холмского и Пестрого. Воеводы же, полки свои построив в ратном порядке, ждали уже государя.

Иван Васильевич, в сопровождении братьев своих, подручных князей, Даниара-царевича, воевод и бояр — московских, тверских и татарских, одетый в золоченые доспехи, медленно приближался к знаменитым отныне полкам. Он был взволнован и радостен. Острый глаз его все видел и замечал.

Вот князь Холмский сделал знак, и по всему его отряду затрубили трубы и забили набаты встречу государю.

Воины замерли и смотрели на Ивана Васильевича, к которому поскакали их воеводы. Встретив воевод, государь облобызал их под радостные крики, раздававшиеся по всем отрядам шелонских полков. Подъехав к середине отряда, Иван Васильевич приподнялся на стременах и сделал знак к молчанию. Сразу стало так тихо, будто в пустыне безлюдной.

— Вои православные, — произнес громко государь, — Бога яз благодарю за доблесть вашу. Грудью своей защитили вы Русь и веру православную от поганства латыньского! Бог наградит вас в жизни вечной, а яз, как на Москву воротимся, воздам всем вам по заслугам вашим! Будьте здравы…

— Да здравствует государь на многие лета!.. — покатилось, как гром, по полкам.

* * *

После смотра полков созвал воевод Иван Васильевич в шатре своем думу думать о полоне, взятом князем Данилой Холмским при шелонской битве, ибо пленниками были наиглавные бояре новгородские или верные слуги Господы.

Думу думал Иван Васильевич со всеми теми, кто сопровождал его на ратном смотру отряда Холмского, а более всего с дьяком своим Степаном Тимофеевичем, который выведал все о Господе и смутах новгородских от задержанного князем Холмским Афанасия Братилова, новгородца.

Государь воспалился гневом великим, узнав, что новгородцы только с обманом подослали к нему Луку Клементьева, яко бы мир предлагая, а сами же в это время гонцов к королю Казимиру послали, моля его на коня воссесть против великого князя московского.

— Как же вы о сих кознях новгородских и о воровстве таком мыслите? — спросил Иван Васильевич, обращаясь ко всем присутствующим.

— Казнить всех главных ворогов наших, которые в полон попали, — быстро ответил князь Юрий Васильевич.

— Всех казнить! — раздались голоса с разных сторон. — Всем им главы отсечь за отступление их к латыньству.

— Всех, государь, казни немилостиво! — вскричал князь Холмский. — Всех воевод, бояр и житьих казни отсечением главы!..

Долго еще шумели кругом князья, воеводы и бояре, требуя жестоких наказаний, но Иван Васильевич только слушал и молчал. Когда же все высказались, он заговорил:

— Яз разумею гнев ваш, — начал он, — и яз сам еще более вас гневен на лукавство и козни новгородские, на зло и воровство их. Но ворогов, яз мыслю, не токмо мечом смирять надобно, а и в цепях держать незримых, которые крепче оков железных…

Государь помолчал, оглядывая всех внимательно, и продолжал:

— Яз мыслю, токмо тем четверым главы отсечь, которые в Новомгороде ненавистны мелким людям более других. Вы же судите, кто сии из полона нашего.

— Митрий Борецкий! — закричали со всех сторон.

— Еще кто?

— Герасим Козьмин.

— Докончание писал он Казимиру!..

— Дерзок вельми…

— Зло на Москву мыслит!..

— Нет, — громко произнес Иван Васильевич, — Козьмин пусть до конца живота в железа окован будет, в тесном заключении умрет…

— Казнить с Борецким Василья Селезнева-Губу, — сказал князь Пестрый.

— А от житьих людей, — добавил дьяк Бородатый, — наизлые для нас Киприян Арзубьев да Еремей Сухощек. Сии наиверные псы Господы…

Долго еще судили у государя, кого и как казнить из бывших посадников и тысяцких, из бояр и житьих людей…

К тому времени, как дума была закончена, собрались снова близ шатра великого князя, по приказам воевод, и полки государевы, и татарские, и тверские, и полки подручных князей.

Государь на коне, окруженный всей думой своей и стражей, въехал в середину войск, где стояли уж закованные в цепи все знатные пленники.

Иван Васильевич остановил коня своего в некотором отдалении и дал знак читать приговор.

Дьяк Бородатый передал приговор подьячему весьма громогласному, дабы тот прочел его пред войсками.

— Благоверный и благочестивый великий князь Иван Василич всея Руси, — начал зычным голосом подьячий, — думу подумав с братьями, царевичем Даниаром, подручными князьями, боярами, воеводами московскими, тверскими и татарскими, решил: казнить отсечением главы немедля посадника старого Митрия Борецкого и с ним Василья Селезнева-Губу, а от житьих — Киприяна Арзубьева да Еремея Сухощека…

Приговоренные побледнели и горящими глазами посмотрели на государя. Тот сидел на коне неподвижно с окаменевшим лицом, только руки его вздрагивали, сжимая поводья. Осужденные перекрестились, а Борецкий, взглянув на стоявшего тут же посадника Василия Казимира, злобно молвил:

— Изолгал ты меня, токмо не спасет тя твое воровство…

Спешившись, татарские конники быстро окружили пленников, и, сверкнув саблями, вмиг обезглавили их.

— Иные же, — зычно продолжал читать подьячий, — из посадников, тысяцких, бояр и житьих людей, всего числом пятьдесят, как то: Василий Казимир, да Кузьма Григорьев, да Яков Федоров, да Герасим Козьмин, да Матвей Селезнев, да Кузьма Грузов, да Федот Базин и прочие, повелел в оковах в Москву и Коломну везти и в темницы метать. Мелких же людей повелел государь отпущать из полона свободно к Новугороду…

В шатер свой возвратился Иван Васильевич бледный и усталый, позвав с собой только брата Юрия Васильевича.

Они молча пили крепкий мед. Нехорошо было у обоих на душе, и оба они знали об этом.

— Да, — молвил наконец Иван Васильевич, — ведай, Юрьюшка, не токмо на ратном поле смерть и победы. В государствовании-то все то же, токмо трудней, Юрьюшка…

— А что, Иване, ты кручинишься? — удивился Юрий Васильевич. — У нас такие победы, каких свет не видывал.

— Сими победами, хошь их вдвое более будь еще, не сломить Новагорода. Надо, Юрьюшка, его так расшатать, чтобы и рати-то более не надобны были.

— А пошто, Иване, ты весь полон у воевод и воев отнял?

Иван Васильевич усмехнулся.

— А видал ты, Юрьюшка, — спросил он, — видал ты в лесу пни да колоды старые, трухлявые, такие, которые уж червями да жуками насквозь проточены? Стань на них — и провалишься! Так вот черви-то да жуки — насколь ведь они мельче пней да колод, а в труху их точат. Так и мелкие люди Великий Новгород в труху источат…