В стороне от большого света - Юлия Жадовская

Этим вопросом тетушка поставила меня в довольно затруднительное положение. Живя с ней вместе столько лет, я уже достаточно применилась к ее характеру, чтобы понять, что вопрос этот был только одна форма. Этим я не хочу сказать, чтобы тетушка действовала деспотически, но она более любила угадывать желания, чем видеть их ясно и положительно выраженными. Она любила ставить людей в подобные затруднительные положения и всегда была довольна, когда из них ловко выпутывались. Это, по ее мнению, было задатком ума и будущего уменья жить в свете. Она очень хорошо понимала, что эта поездка была для меня занимательною новизной и средством пробыть еще несколько времени с Лизой, но была бы недовольна, если б я настоятельно выразила ей это. Что же я могла отвечать?

Сказать, что мне хочется ехать, значило показать, что я с радостью принимаю первую возможность расстаться с ней. Отречься от желания ехать — очень легко могло случиться, что тетушка схватилась бы за это, чтоб избавиться от неприятной для нее разлуки со мной.

Я, как умела, отклонилась от прямого ответа и сказала только, что тетушка Татьяна Петрова может обидеться отказом на ее приглашение и что поездка моя в настоящее время решительно не зависит от желания или нежелания моего, а будет чисто делом домашней политики, для которой, по благоусмотрению тетушки, я готова жертвовать моею волей. Я не забыла также выразить ей, что мне нелегко с ней расстаться и что только мысль, что разлука не будет продолжительна, смягчает мое горе.

Тетушка все время, пока я говорила, молча и задумчиво била по столу такт рукою.

— Генечка! — сказала она, когда я перестала говорить, — ты умное дитя; поди, поцелуй меня, душа моя! Мне грустно тебя отпустить, но это необходимо. Сестрица Татьяна Петровна, как родная, имеет право этого требовать. Да, верно, и тебе, мой друг, хочется ехать?

— Тетушка! отчего бы вам не ехать со мной?

— Дитя мое! у меня болят ноги, да и сама я слаба. Какая уж я путешественница! ты меня заменишь перед сестрицей. Смотри же, Генечка! веди себя осторожно, будь осмотрительна, как прилично молодой воспитанной девице. Да я уверена, — прибавила она с торжественностью, — что дочь сестры моей не ударит себя лицом в грязь, не сделает ничего такого, что было бы дурно или предосудительно; тебе уже минуло шестнадцать лет, ты должна обсуживать свои поступки… ну, да мы еще об этом поговорим с тобой; ступай теперь к своей подруге, а мне нужно потолковать со старостой…

— Ну, что? отпускает? — спрашивала Лиза, когда я пришла к ней.

— Отпускает.

— Что же ты голову-то повесила?

Мне в самом деле сделалось очень грустно с той минуты, когда поездка моя уже была делом решенным. Мысль оставить тетушку, этот дом, пригревавший меня столько лет под своим кровом, комнатку мою, освещаемую по утрам восходящим солнцем, где мне так весело бывало просыпаться; всех этих добрых людей, на глазах которых я выросла… Здесь сердце мое пустило глубокие корни привычки и привязанности; здесь я играла ребенком, мечтала взрослой, плакала влюбленной… Каждый угол печально говорил мне прости, на каждом лице читала я привет и сожаление. Я чувствовала, что не быть мне нигде так любимой. И вот когда исполнилось мое желание увидеть город, новые лица и места, у порога родной двери сердце мое обливалось горечью разлуки, страшившей меня и казавшейся бесконечною.

Что ж? разве нельзя было остаться, не ехать? Нет, мне, как вечному жиду, слышался могучий, повелительный голос: вперед! Это был голос молодости, того тайного внутреннего закона, влекущего человека против его воли к познанию и страданию, — закона, заставляющего дерево расти и стариться, цветок — распускаться и вянуть…

Начались мои сборы; нежным заботам тетушки не было конца.

В день отъезда, утром, как только я проснулась, пришла ко мне Федосья Петровна.

— Вот, матушка, вы и уезжаете от нас! — сказала она. — Тоскуют об вас тетенька… хоть они и скрывают это. Сегодня еще где, до свету поднялись, все сидели на постели, молились и плакали…

Я сама заплакала.

Утренний чай и завтрак, за которым находились Катерина Никитишна и Лиза с матерью, окончились тихо и молчаливо. Наконец, веселая и добрая Марья Ивановна не могла долее выносить грусти, которая гнела нас с тетушкой.

— Да что это вы, ангел мой маменька, так призадумались! — вскрикнула она, — что и в самом деле. Господи помилуй, что за горе такое? не навек расстаетесь… Полноте, как это вам не грех так сокрушаться!.. Да и ты, Генечка, нос повесила! не на год уезжаешь, погостишь да и опять к нам приедешь! Вон моя Лизавета веселехонька, умница, и мне легче, а вот ты плачешь, а маменька пуще тоскует. А вот, ангел мой, погодите, мы их отправим, а сами в карты сядем играть. Катерина Никитишна опять будет козырять да ставить ремизы…[4]

Но чувствительная Катерина Никитишна проливала горькие слезы. Она имела удивительную способность плакать о чужом горе, больше чем сами огорченные.

— Хорошо, мой друг… — могла только ответить тетушка и с тревогой обратила глаза на вошедшую Федосью Петровну, которая торжественно доложила, что "лошади поданы".

Тут последовали сцены прощанья, со слезами, молитвой и благословениями, после которых мы с Лизой и горничною Дуняшей, невообразимо закутанные, уселись в повозку, наполненную узелками с подорожниками[5] и разными разностями, и потонули во множестве подушек.

Полозья визгливо скрипели по снегу, бубенчики звенели, кучер пронзительно посвистывал — все это вместе составило такой оглушительный, нестройный хор, что я сидела, как ошеломленная, и несколько минут не только не могла собраться с мыслями, но даже расслышать голоса Лизы, и только по движению губ и улыбке догадывалась, о чем она говорила.

Так отправилась я в путь, который привел меня к новым лицам, к новым чувствам и впечатлениям…

Часть вторая

I

Черти! окаянные! что не посветите! куда все разбежались, точно псы какие! — разбудил меня чей-то незнакомый голос вечером, на третий день нашего путешествия.

Лошади, изредка мотая головами, побрякивали бубенчиками, заиндевелый воротник моей шубы мазнул меня неприятно по лицу, и ясное, морозное небо блистало звездами, когда я высунула голову из повозки, стоявшей на дворе довольно тесном, окруженном строениями. Лиза с усилиями вылезала из кучи подушек, заспавшаяся Дуняша была не способна подать ей помощь; человек наш рассудил прежде вытаскивать узлы, вероятно думая, что мы не пропадем, всегда успеем выйти.

На крыльце с сальною свечой, воткнутою в широкодонный медный подсвечник, стояла женщина и произносила вышеприведенные ругательства. Свет от огня падал на ее голову, повязанную темным платком и освещал дурное, резкое, но не злое лицо с бойкими глазами.

— Ну, вылезай, Генечка! — сказала Лиза.

Я сделала бессильную попытку и опять упала в повозку. Все члены мои будто онемели, а ворох одежды путал меня.

Лиза захохотала. Опомнившаяся Дуняша подала мне руку, чтоб высадить меня, а прибежавший долговязый лакей довершил ее предприятие.

— Что вы это, окаянные! — заговорила женщина, стоявшая со свечой, обратись к лакею, — куда запропастились? на-тка! детей некому из повозки высадить! совести-то в вас нет!

— Нельзя было, Степанида Ивановна, десерт подавали. Да ведь они не к парадному крыльцу подъехали.

— Не к парадному — так и не надо выйти высадить! Полно, полно, что ты это врешь-то! трубку, чай, сосал, бессовестная башка!

— Только ругается!..

— Пожалуйте, сударыни, сюда, у нас гости; уж не прогневайтесь, оттого к девичьему крыльцу и подъехали. Пожалуйте, перезябли, чай. Сейчас самовар поставим, — говорила нам Степанида Ивановна, идя впереди.

Мы вошли сперва в теплую девичью, наполненную горничными, потом в небольшую комнатку, названную Степанидой Ивановной чайной: два шкафа с чайными чашками и три самовара на большом круглом столе оправдывали это название.

Скинув с себя все лишнее, мы сели на кожаный диван, единственную мебель комнаты. Тут только Степанида Ивановна, остановясь передо мной, устремила на меня любопытный, проницательный взор.

— Крошечную еще видела! — воскликнула она с умилением, — а теперь вон, уж большая барышня стала! что тетенька-то, Авдотья Петровна, здорова ли? Чай, состарилась уж? Ну, да ведь и годков-то не мало: я девчонкой была, а они уж были в поре… Что маменька-то ваша, здорова ли, Лизавета Николавна?

Получив удовлетворительные ответы на все пункты, Степанида Ивановна занялась принесенным бурливым самоваром и напоила нас горячим душистым чаем, во все время разливанья которого, она неумолкаемо говорила, изредка прерывая какою-нибудь выразительною бранью к прислуживавшей девочке свои рассказы, из которых мы узнали всю историю ее жизни: как оторвали ее молодехонькую от отца-матери и отдали в приданое за Татьяной Петровной; сколько она горя натерпелась и как она получила призвание остаться в девицах и отвергла блистательные партии: баринова камердинера Василия и дворецкого Прохора, но что впоследствии раскаялась: "Правда, что в девках меньше горя, меньше забот, детей нет, сердце не болит, сама не связана: одна голова — никогда не бедна… Но зато незамужнюю — всякий обидит, а замужем, как за каменного стеной".