Парковая зона - Аркадий Макаров

Бойцы как раз подходили к центру города, где над озером трепыхался немецкий флаг. Федю это оскорбило, и он, решив отомстить за своего погибшего под самым Берлином отца, взобрался по трубе флагштока на самый верх, сорвал полотнище с молотком и циркулем и полетел вместе с флагом в озеро, отчего лебеди, извивая змеиные шеи и шипя, шарахнулись кто куда.

Тогда особист Петя-пистолет, учитывая Федино сиротское, пролетарское происхождение определил ему пятнадцать суток гауптвахты, в которую Федя Газгольдер нырнул с охотой, избавившись на время от нудных политзанятий.

Но на этот раз Федя влип здорово, и все из-за игры в «жучок».

Игру эту, Метелкин убежден, могли изобрести только русские. Она до предела жестока, но и справедлива, и в Советской Армии была самой популярной, если не считать игры в домино. Правила ее просты.

Количество игроков не ограничивается, но лучше, если их будет четыре-пять. Тот, кому досталось по жребию водить, снимает рубашку и, согнувшись пополам, заводит левую руку под правый локоть ладонью наружу так, чтобы тыльная сторона примыкала к локтю. Правая ладонь обязательно подпирает подбородок.

Такая вот стойка.

Остальные игроки встают сзади в полукруг, и кто-нибудь один, размахнувшись, резко бьет по ладони, которая защищает локоть. Сила удара не ограничивается. Чаще всего игрок летит головой вперед на пол, но есть и те, которые могут после удара удержаться на ногах, правда, при этом рискуют потерять зубы.

Но игра есть игра. Задача несчастного – угадать, кто нанес удар. Если угадал – становится в круг, а на его место встает тот, кого разгадали. Но если принявший удар не угадает, кто бил, он снова становиться раком и принимает очередную порцию.

Такая вот заводная игра. Главное – не надо шевелить мозгами.

Каждый веселится по-своему, как сказал черт, садясь голой задницей на горячую сковороду.

В тот день, а было воскресенье, бойцы тоже по-своему веселились, закатив порожние пузырьки из-под тройного одеколона под умывальник. Подошла очередь рядового Метелкина становиться под удары, как вдруг в «ленинскую комнату», где солдаты играли, пожаловал сам командир батареи. В трезвом виде он был невыносим, мог до полусмерти загонять на бесчисленных марш-бросках с полной выкладкой, да еще под команду «Газы!».

Кстати, от Феди Газгольдера Иван пробовал спастись и противогазом, но всю ночь продержаться в нем было невозможно: пот заливал глаза, разъедая их, и сон приходил только на короткое время…

И вот, стоит рядовой Метелкин раком, вобрав голову в плечи, в предвкушении очередного удара, как вдруг раздается команда дневального «Смирно!».

Солдаты замерли в стойке, с тоской ожидая неприятностей.

Но на этот раз командир ввалился в «красный уголок», вяло махнув рукой, что на языке военных означает «Вольно!».

Пьян он был, как и полагается командиру, совсем в меру. Его валяло, но он был непобедим – боролся.

Увидев играющих солдат, защитников демократии на передних рубежах коммунизма, молодых и здоровых, он, блаженно ухмыляясь, встал за спиной рядового Метелкина.

Тому не оставалось ничего делать, как снова, приняв положение буквы «г», подставиться под удар.

На этот раз удар был мягкий, смазанный, и Метелкин, ликуя всем своим существом, узнал руку командира.

Оглянувшись, он увидел восторженные лица своих друзей, указывающих глазами на комбата, и Иван без колебаний указал на своего благодетеля.

Комбат с готовностью стал стаскивать гимнастерку, вспомнив свою боевую молодость. Приняв характерную стойку, он, слегка пошатываясь, смиренно ожидал свою порцию удовольствия.

Солдаты в замешательстве переглянулись: у кого поднимется рука на своего командира!

Выручил всех Федя Газгольдер.

На этот раз не пришлось комбату ломать голову. Игра прекратилась сразу же.

После Фединого хлопка комбат, вытянувшись ласточкой, как-то странно поднырнул под кумачовую тумбочку с тяжелым литым бюстом головастого Ленина. Тумбочка была высокой и узкой, и командир, боднув ее, выбил опору из-под Ильича. Вечно живой, лишившись поддержки, с высоты своего положения грохнулся на капитана.

Комбат лежал ничком на паркетном, натертом до блеска полу, и тонкая струйка крови красной змейкой выползала из его расплющенного носа.

Низвергнутый вождь, долбанув в затылок советского офицера, развалился на две половинки, страшно светясь белой костью.

Солдаты в ужасе смотрели на осколки, забыв о своем командире. Всем было понятно, что расколотый вождь может люто отомстить за себя…

И вот уже особист Петя-пистолет тут как тут.

На эти дела он был натаскан здорово, всегда знал, с какой стороны дует.

Въедливо вглядываясь в лица бойцов, он молча остановился на Феде. И тот покорно, как загипнотизированный, по-старчески шаркая коваными сапогами, пошел на выход.

Сопровождать его не потребовалось.

С тех пор Федю поминали, как покойника, только с лучшей стороны.

А капитан все-таки с лёгким сотрясением мозга попал в санчасть, но провалялся там недолго. Правда, с тех пор даже трезвый, он никогда не злоупотреблял своим положением – учения проводил строго по правилам.

А вот Ленин оказался вовсе не бронзовым, как думали солдаты, а всего-навсего гипсовым, и ему сразу же нашлась замена.

Двойник снова чернел своей огромной головой на узкой высокой кумачовой тумбочке.

Рядовой Метелкин теперь на вождя смотрел с опаской. И играть в «жучок» ему больше не пришлось: запретили отцы-командиры эту дурацкую игру под угрозой отправить заводил в штрафбат.

Этот Федя спас однажды и рядового Метелкина от того срока, протяжённого во времени, позорного, который в уголовной среде называется «за Красную Шапочку».

Так что от Метелкина теперь ему особая благодарность и добрая память.

А то, что он лишился передних зубов и ходит с «фиксой», в этом ничего обидного нет: Иван улыбчивей сделался, и рот светится…

Иван цвиркнул сквозь зубы длинную струю в направлении светящихся окон санатория, который он теперь сторожил, и глубоко затянулся сигаретой.

Вот были дни! Он тряхнул головой, отгоняя, как назойливых мух, воспоминания «тревожной», сексуально озабоченной молодости.

Но воспоминания эти кружились в мозгу, высвечивая картины, от которых Метелкину одновременно становилось грустно и стыдно за свою необузданность, но добрая улыбка всё же сверкнула той самой «фиксой», отражая свет высоких окон.

…Немочка Кристина лежала на спине, раздвинув длинные, как школьный циркуль, загорелые ноги, стыдливо прикрывая глаза еще по-детски пухлыми ладошками.

Там, где должны быть трусики, белел треугольником солдатского письма, обойденный загаром из-за своей интимности, участок тела, пока не тронутый мужчиной, но уже готовый вобрать в себя клокочущую страсть.

Темная, тоже треугольная, как штемпель полевой почты, отметина в уголочке повергла рядового Метелкина в остолбенение своей невозможностью.

Так и стоял он, сжимая пилотку в кулаке, и маленькая, красной эмали звездочка входила в его ладонь своими острыми клинками. Но боли не ощущалось. Тело сделалось деревянным и непослушным, как бывает в глубоком сне.

Сравнение обнаженного участка тела лежащей перед солдатом молодой немки с треугольником солдатского письма пришло к Ивану сразу же, по ассоциации.

Воинские письма на Родину, в Союз, как говорили все, кто служил заграницей, принимали только в таких незапечатанных конвертах-косыночках: «Лети с приветом, вернись с ответом!»

А с письмами у солдата связана вся жизнь.

Полевая почта знает свое дело. Полевая почта работает не спеша. Письма идут медленно, мучительно долго, а ответы – и того дольше.

Весь истоскуешься, изъерзаешь на скамейке в курилке, ожидая почтаря, который и на этот раз не выкрикивает твоей фамилии, а ты только смолишь и смолишь моршанскую махру, настороженно вытягивая шею: авось почтарь хочет тебя разыграть и выманить за письмо какую-нибудь безделицу?

Но нет, хохлацкая морда Микола Цаба хлопает, как курица крыльями, по пустой дерматиновой сумке: «Аллес! В смысле – звездец!» – и уходит в штаб заниматься своими писульками или сочинять «Боевой листок».

Сердце ухает в провальную яму и барахтается там, как муха в навозной жиже. Служба становится невыносимой.

Старшина – самая мерзкая личность – заставит в который раз или подшивать подворотничок, или приводить в соответствие уставу боевую выкладку вещмешка, как только увидит бойца с опущенными руками и поникшей головой.

Измотает придирками, сволочь, пока твое огорчение по поводу отсутствия желанного привета с Родины не растворится в нудных тяготах повседневной службы.

Надо признаться, что письма от девушек в батарее, где служил Метелкин, получали трое-четверо, в том числе и он.

Значит, есть чем похвастаться и потрепаться среди сослуживцев, сочиняя разные небылицы о своих похождениях на гражданке.