Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Генюрочке все никак не соберусь написать, но напишу обязательно; так ему и скажи. Пока все, много дел. Последняя открытка твоя от 8.II, и вообще письма от тебя приходят на 9-й день… думал, будет скорее.

Давай, моя голубка славная, твои губки и глазки, а также наших малых цыплят, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму и Каю. А.

19 февраля 1917 г.

Дорогая моя женушка!

Пишу тебе наскоро из нашей корпусной почтовой конторы, куда я приехал, чтобы с начальником обсудить некоторые вопросы. Пролетел 16 вер[ст] на автомобиле минут 20–25, лицо охватило морозом, и я разом отошел от своей сидячей жизни. Посылаю Осипу «Удостоверение № 2156». Чувствую себя неплохо, но слишком занят, так что не могу даже позволять себе прогулки, которые раньше делал ежедневно. Игнат тщетно напоминает мне о них каждый раз. От тебя, кроме последней открытки от 8.II, ничего не получал; от Осипа получил вчера целую Иеримиаду от 11.II (значит, нет трех твоих писем 9–11 февраля), которая мне ясно обрисовала его протекшие испытания; и на каждой из его грустных страниц, как венец тревог, стоит вывеска «Татьяна Ефанова». Да, Татьяна из Проскуряко[во]й стала Ефановой, но Осип-то остался все тем же Ефановым, за которым первая его супруга гонялась не то с револьвером, не то с поленом. Генюрка меня очень тронул своими двумя письмами. Целуй его крепче. Спешу. Давай твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

20 февраля 1917 г.

Дорогая моя голубка женушка!

Вчера, получив почту (оттуда я тебе черкнул несколько слов и послал разрешение Осипу), получил твое письмо от 13.II: оно очередное скорбное после некоторого (короткого) ряда ровных и веселых. По обыкновению тебе кажется, что вызвал это настроение я, который всегда пишет «неискренне, обиняками, вокруг да около». Я же думаю, что тебе что-либо не задалось, м[ожет] быть, обеспокоили заболевшие глаза (которые и меня потревожили), м[ожет] быть, раздосадовали дети (Таня, Осип)… а ты поворачиваешь оглобли разбежавшегося неудовольствия на своего супруга, по пословице «кого люблю, того и бью», хорошо к тому же зная, что по любви к тебе он все примет, выслушает и найдет какое-либо успокаивающее противоядие. Думаю так потому, что выставляемые тобою данные о моем умалчивании, неискренности совершенно ошибочны. Мож[ет] быть, даже наоборот – я пишу тебе слишком с налету, не контролируя себя, слишком нараспашку; и скажу даже больше, что тебе и нужно бы писать, пропуская кое-что сквозь призму некоторой осмотрительности, но мне положительно некогда; если я начну примеривать, то более одного раза в неделю написать тебе не сумею, а что с тобой тогда будет? Что я пишу тебе совершенно откровенно до глубины моих переживаний, это я вижу ясно, когда начинаю вспоминать посланное тебе письмо с тем, что в соответствующий день мною занесено в дневник; это то же самое, с тою несущественной разницей, что в дневнике больше тактики, военно-научных соображений; но меньше личного, а в письмах к тебе наоборот. А между тем, в дневнике я пишу только настоящее, правдивое и искреннее, упоминаю даже цифровой материал, расходящийся с официальным, т. е. пишу только голую правду и как эта голая правда отражалась на моей душе – отражалась правдиво, просто, по горячим следам. Да и мне писать тебе, кроме личного, нечего или потому что это – тайна, не подлежащая оглашению, или потому что тебя, очевидно, может заинтересовать только мое личное и ничто другое. Ты видишь, женушка, твоя постановка вопроса, сводящаяся к предположению о скрывании мною чего-то, о недомолвках, не имеет под собою почвы. Что касается до моего здоровья, оно прекрасно, настроение – ровно трудовое, обстановка для меня благодатная, так как начальник – человек привлекательный и глубоко симпатичный, которого я любил и раньше, а теперь полюбил еще больше… Занят я много, непрерывно и цепко, но этого я не боюсь, много сам создаю работы, да когда же и работать, как не на войне. Вот, моя славная, все, что я могу ответить на твое письмо, ответить, как ты хочешь, «ясно, просто и откровенно».

Я тебе писал, что нас посетил корреспондент и теперь в «Армейском вестнике», издаваемом при Штабе Главно[командую]щего армиями Юго-Западного фронта, появился ряд фельетонов, под разными названиями, в которых описан твой супруг во время посещения им окопов. Эти фельетоны: в № 460[30] от 15.II «Среди них» В. Днепровского; в № 461 от 16.II «По лобному месту» того же автора. Я тебе приказываю выслать, о чем пишу в редакцию, ты же в Петрограде попробуй сама найти (там эта газета должна быть) и ознакомить со статьями Алекс[ея] Викторовича и пр.; можно написать и Авдееву, с которым переписываться не отказывайся. Мож[ет] быть, ты укажешь на эти статьи и твоим знакомцам по газетному миру, напр[имер], Борису Суворову. Статьи написаны тепло, почти без прикрас, тон взят хороший, и пропагандировать такие статьи в тылу очень полезно. Относительно меня там есть неточности: 1) я назван «старым», это неправда; 2) говорится, что я погнался за своей дочкой, а дело шло с племянницей Таней, и 3) говорится о моем племяннике 22 лет, командире роты, между тем как я рассказывал о покойном Чунихине. Остальное все довольно точно и говорит об очень хорошей памяти и сильной наблюдательности моего спутника.

Если грустный тон твоего письма, как временное духовное недомогание, меня и не особенно обеспокоил, то глаза твои обеспокоили сильно. Я думаю, скорее всего что-то в них попало, и тебе нужно было прежде всего их продезинфицировать. Какой-либо постоянной серьезной причины я не могу предположить. Во всяком случае, ты на глаза обрати внимание и не забудь поговорить с глазником.

Я перечитываю твое грустное письмо и стараюсь припомнить, каким из моих писем оно могло быть вызвано. Промежутки так велики, что трудно все это учитать. Было у меня одно письмо, которое я написал смаху и которое я даже не хотел посылать. Мож[ет] быть, оно-то тебя и расстроило, расстроило потому, что оно было написано слишком искренно, без обходов, под первым впечатлением… Оно было ответом на то письмо, в котором ты всеми была недовольна, всех критиковала и вообще полна была негодованием к нашему бедному грешному миру. Мне это показалось и неправильным, и даже заносчивым с твоей стороны, и я взял на себя защиту нашей жалкой планеты против твоих атак. Может быть, это тебя расстроило, но суди, голубка, что выходит, когда я лечу бомбой нараспашку! По-моему, это-то тебя и расстраивает; моя излишняя, не процеженная сквозь решето осторожности, откровенность, а не замалчивание, не скрытность, как ты это пишешь. Так-то, мой голубок-женушка, просишь писать откровенно, а сделаешь так – ты и расстроена. Ну, да это все пустяки. Главное, муж тебя любит так, как едва ли где любят другие мужья, и если он это даже пред тобою не умеет показать, демонстрировать с помпою, то да прости ему эту скрытность как особенность его характера и как известную моральную застенчивость… Главное, чтобы люди были тем, что они есть.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});