Искры - Раффи

белья — все неподвижно стояло на месте. Зашевелился петух на насесте, задвигался и его гарем. Вот одна матка незаметно подошла сзади, оттолкнула первую матку, стоявшую возле петуха, и заняла ее место. Такая угодливость вызвала ревность первой матки, и она огорченно закудахтала. Петух, клюнув в голову непрошенную, удалил ее от себя и водворил на место матку-красавицу: птицы также не лишены чувства красоты! Наведя порядок в гареме, петух закричал во второй раз. От крика проснулась попадья. Этого недоставало!

Старуха спала одетая. Она встала, пошатываясь подошла к очагу. Там что-то клокотало, по-видимому, варилась арисá[129], или хáши[130], или же кешкéк[131]. Это питательное кушанье варилось всю ночь, оно должно было быть готово к утру; ели его до восхода солнца и отправлялись на работу. Старуха подняла крышку, проверила, есть ли вода и отошла, стала что-то искать в избе. Вдруг она заметила спавшую невестку. Она толкнула ее ногой и заворчала: «Сколько раз я тебе говорила, что нельзя засыпать во время кормления, ведь ты задушишь ребенка!». Замечание было строгое. Увидя, что ребенок спит, невестка опустила полог колыбели, но осталась сидеть на месте. Старуха не легла в постель, она тихонько открыла дверь, вышла в сени, чтоб по звездам определить время ночи — звезды заменяли ей часы. Затем она вернулась, взяла свою прялку и с этой ношей вновь вышла в сени. Через несколько минут оттуда донеслось жужжание веретена. Пропала всякая надежда ускользнуть из избы, старуха, как цербер, стерегла выход! Она будет прясть до самого рассвета! Свекровь не спала, поэтому невестке неприлично было лежать в постели. Она встала, достала шитье и стала шить при свете светильника. Свекровь пряла, невестка шила, меня же мучила бессонница, томило непреодолимое желание видеть его, говорить с ним.

Рассвело бы поскорее! Как длинна эта ночь! Я стал вновь считать бревна на потолке, затем сосчитал столбы, подпиравшие потолок. Покончив с этим, стал считать спавших в избе. Мое внимание привлекла очаровательная картина: лицом к стене лежала девушка, теперь видна была полуобнаженная прекрасная спина ее, освещенная тусклым светом светильника. Туда же устремились два других глаза и внимательно осмотрели девушку. Это была невестка, мать девушки. Она отложила шитье, подошла к спавшей и толкнула ее в бок. «Как ты спишь?» — упрекнула мать. Девушка проснулась, она не ответила матери, не знала, как она лежала. «Я же просила тебя разбудить меня пораньше», — сказала она и быстро накинула на себя красную сорочку — красивая спина исчезла! «И теперь не поздно», — ответила мать и опять села за шитье. Девушка оделась и вышла в сени. Сквозь полуоткрытую дверь я видел, как она умылась, вытерла лицо подолом сорочки и пальцами расчесала волосы. Окончив свой туалет, она подняла пенёк и села, как на стул, перед станком с натянутой основой. Гибкие пальцы ее быстро забегали по разноцветным ниткам. Я смотрел в восхищении. При свете лампадки она ткала прекрасный ковер. Уже целый год трудилась она, работа подходила к концу. С каким воодушевлением она работала! С каким проворством двигались ее искусные пальцы! Каждый рисунок, каждая расцветка рождали в ее душе такие же цветистые, прекрасные картины будущего, горячо ожидаемого будущего… Она ткала и тихо пела. Она была помолвлена, ковер готовила себе в приданое. На свадьбе, в доме жениха, раскроют ковер, — все будут изумлены искусством невесты…

Петух пропел в третий раз. Проснулся сын священника, отец девушки. Он снял с ноги цепь, оделся, обулся в постели же. Потом встал, брызнул в лицо несколько капель воды, будто умылся, зажег длинный кусок пакли и пошел присмотреть за конем и другими животными. Жена его по-прежнему шила, сидя перед светильником. Ни одним движением она не показала, что заметила пробуждение мужа. Человек непосвященный подумал бы, что она в ссоре с мужем. Однако, мне известно было, что жена не должна оказывать мужу никаких услуг в присутствии его отца или матери; они могут лишь тайком выказывать друг другу знаки внимания и расположения, тайно наслаждаться взаимной любовью. В сенях отец увидел свою дочь, сидевшую за работой. Он ласково погладил ее по волосам и вышел из сеней.

Раздался звон колокола. Будто кто толкнул батюшку в бок — он привстал. Его троекратный кашель дал всем знать, что он проснулся. Невестка вскочила с места, начала помогать ему одеваться. Батюшка стал шептать молитву. Бесконечная молитва его продолжалась пока он одевался, умывался, вытирал лицо, расчесывал бороду и голову. Невестка с большим рвением оказывала ему услуги.

Вся семья была на ногах. В постели остались лишь дети, спавшие под одним одеялом. Вскоре и они вскочили, как чертенята, и в коротеньких рубашонках уселись вокруг очага. Уморительно было видеть, с каким аппетитом прислушивались они к клокоту в котле. Не зная, что в нем варится, они стали спорить. «Куриная дужка моя!» — сказал один, думавший что в котле варится арисá. «Бараньи бабки мои!» — крикнул другой, решивший, что варится хáши. Третий же, поддразнивая их, говорил, что нет ни дужки, ни бабки, потому что готовится кешкéк.

Спор их еще продолжался, когда батюшка, взяв, свой посох, направился к двери. Я сказал:

— Я пойду с вами!

— Куда?

— В церковь.

— Будь благословен, сын мой, пойдем!

Я быстро оделся.

Войдя в сени, я в последний раз посмотрел на красивую девушку и на ее ковер. Она зарделась, подобно цветку, над которым трудилась.

Восток еще не заалел. Ночная мгла окутывала землю. Село дремало в глубокой тишине. Издали доносилось лишь мерное дыхание уснувшего моря. Мы шли по извилистым улицам, скорей, по кровлям домов. Батюшка продолжал шептать бесконечные псалмы. Мы встречали поселян, направлявшихся в поле с серпами подмышкой; перед избами крестьяне запрягали волов в соху. Трудящиеся и труд проснулись одновременно!

В ограде церкви, на могильных плитах, сидела группа стариков, с нетерпением ожидавших церковной службы.

— Мне нужно повидать доктора, — сказал я батюшке, — оттуда приду в церковь.

— Иди, сын мой, — сказал он, указав на комнаты учителя.

Тяжелые занавесы на окнах были спущены. Можно было подумать, что они спят. Но вот я заметил тусклый свет. Стал стучать в дверь, сердце мое так же колотилось в груди. Как я его встречу? Что я должен рассказать ему? Идя рядом со священником, я готовил пространную речь, которая должна была показать, что я не тот невежественный Фархат, которого он знал, что я теперь достаточно развит. Это обрадовало бы его. Внезапно дверь открылась, и я вошел в комнату как мальчишка, плохо выучивший урок,