Вечный зов - Анатолий Иванов

— Нет, я здоров. Это — так…

Кружилин посоветовался по телефону с Субботиным, тот немедленно отреагировал на тревожные слова секретаря райкома, прислал из Новосибирска старичка профессора, известное на всю страну светило медицинской науки, в клинике которого Нечаев лежал после пожара.

— Денег девать некуда вам с Субботиным, так хоть на путешествие этого профессора истратить, — дёрнул только Нечаев своей куцей бородкой. — Он и без того знает, что я здоров.

Приезжий профессор несколько дней возился с Нечаевым, на прощанье выпил у него дома несколько чашек чая и вместе с ним же пришёл в райком партии.

— Фёдор Фёдорович абсолютно здоров, — огорошил оп Кружилина.

— Вот, — торжествующе сказал Нечаев.

— Но процентов, знаете… ну, тридцать не тридцать, а процентов двадцать кожи и мяса на костях у него сгорело. И сейчас организм просто не справляется, знаете ли… чихает, как мотор, когда кончается бензин.

— Вот, — опять произнёс Нечаев, но теперь уныло, с обречённой усмешкой.

— Что вот? — сердито вскрикнул старичок профессор. — Удивительно не то, что сейчас не справляется, — удивительно, как вы, любезнейший Фёдор Фёдорович, вообще обманули смерть.

— С вашей помощью, дорогой профессор, — буркнул Нечаев.

— С моей? Нет-с и нет-с. И сейчас я, собственно, приехал ещё раз на вас взглянуть из любопытства. Я не знаю, не могу понять: почему, откуда и какие у вас жизненные силы? А уж поверьте, в медицине, в человеческом организме я немного разбираюсь.

— Что же вы посоветуете, профессор? — спросил Кружилин.

Старичок, худенький, седенький, снял очки, подслеповато сощурился, глядя поочерёдно то на Кружилина, то на Нечаева, протёр носовым платком глаза и снова надел.

— Видите ли, молодые люди… Я советую ему работать, как работал. Фёдора Фёдоровича я предупредил — конец может наступить в любой день, в любую минуту… Но если оставить привычный ритм жизни, все эти заботы — кто знает, не наступит ли она ещё раньше?! Да, кто знает… Жизнь суть движение, постоянная работа мышц, мозга, определённое состояние психики. Если ещё популярнее вам сказать, всякий механизм в бездействии быстро ржавеет… Пейте, Фёдор Фёдорович, мою микстуру, я туда ввёл некоторые новые компоненты…

Но микстура старичка профессора помогала всё меньше. Нечаев сваливался с ног всё чаще, синел, хрипел и надолго терял сознание. Придёт ли он в себя после очередного приступа, никто сказать не мог. Никто, естественно, не мог знать, какой приступ будет последним, но все видели и понимали, что Фёдор Фёдорович Нечаев умирает.

Сегодня приступ случился во время его выступления на бюро райкома партии. Обсуждался — в который уже раз! — вопрос о жилье для рабочих завода. Два года идёт война, и два года этот проклятый вопрос не сходит с повестки дня. Вокруг завода, там, где раньше была степь и гулял на свободе ветер, вырос целый бревенчатый город, на главной улице возвышалось десятка полтора, небольших, правда, двухэтажных кирпичных зданий. Но около тысячи человек всё ещё жили в землянках. Правда, это были не те люди, что прибыли в Шантару осенью 1941 года. Завод расширялся, постоянно осваивал новые виды оборонной продукции. Сначала выпускал одни артиллерийские снаряды малых калибров, но постепенно переходил на более крупные. Завод находился по-прежнему в ведении Народного комиссариата боеприпасов, но год назад, вскоре после пожара на заводе, появилась в Шантаре группа работников Народного комиссариата миномётного вооружения с соответствующими полномочиями и распоряжениями Москвы организовать на заводе производство миномётов и мин. Кружилин, привыкший уже к невозможному, нисколько не удивился, только поинтересовался, будут ли ещё прибывать рабочие.

— А как же, — ответили ему. — И специалисты, и рабочие, и кое-какое оборудование. Как с жильём?

— Нормально, — сказал Кружилин ровно и спокойно, ибо что-то другое говорить было бесполезно, возражать, жечь нервы бессмысленно, как бессмысленно осенью протестовать против наступления зимы. Зима всё равно наступит, небо не закроешь, и в положенный срок сверху повалит снег. В определённое время приедут и новые сотни, а то и тысячи рабочих, и надо их как-то принимать, устраивать. И они приезжали, их принимали, устраивали, завод давно выпускает и миномёты, и мины к ним. Как всё это получалось, Кружилин Поликарп Матвеевич не знал, не понимал. И очень даже удивился, когда нынешней весной «за успешное выполнение специального задания правительства по разработке и изготовлению новых образцов боеприпасов» был в числе других награждён орденом Ленина. Так было сказано в указе, — значит, как-то это получалось, выходит…

Нечаев дышал тяжело, жиденькие волосы на голове тоже смокли, висели сосульками.

Савчук, пристроившись у изголовья, беспрерывно и молча вытирал большой выпуклый лоб Нечаева носовым платком.

— Спасибо, Игнат Трофимович… Спасибо, — говорил директор завода Савчуку, человеку немногословному и в общем суровому, но сейчас в его тёмных глазах были боль и нежность.

Кружилин глянул на парторга и тотчас отвернулся, подумав, что если в глазах Савчука проступит влага, то это будто вроде и удивительно, а ведь, собственно, удивляться нечему, как бы у него у самого не блеснули слёзы. Чёрт, подумал ещё Кружилин, как мы мало знаем друг о друге, — что вот он, Кружилин, знает о Савчуке? И как мало в этой беспросветной жизни проявляем заботы друг о друге. Только недавно он, Кружилин, узнал, что сам-то Игнат Трофимович с женой и двумя детьми-школьниками до сих пор живёт в землянке.

— Ка-ак?! — удивился Кружилин, в самом деле искренне не понимая, как же так получилось: ведь ему, помнится, выделялась где-то даже двухкомнатная квартира.

— А что? — Савчук спокойно поглядел на секретаря райкома.

— Тебе ж выделяли жильё!

— Я отдал квартиру одному старичку, мастеру механического цеха. Это гениальный старик… У него дочка туберкулёзная.

— Это… это непорядок! — вымолвил Кружилин зло, с раздражением. — Нашёлся филантроп! Старичка бы тоже не обидели.

— Какой там непорядок? — так же просто и мягко произнёс Савчук. — Сейчас непорядок, может, и есть самый высший порядок… Из землянок я уйду последним.

— Это уже, извини, глупо.

— Может быть, — холодно сказал Савчук и отвернулся, давая понять, что разговор никчёмный и продолжать он его не намерен.

Кружилин где-то в душе долго был обижен, что Савчук тогда, осенью сорок первого, жестоко отхлестал его на первом суматошном, непродуманном совещании в райкоме партии по вопросу сроков пуска завода. Он пригласил людей посоветоваться, что же делать, отправлять ли в обком партии нереальный, как он считал, график восстановления только что прибывшего завода, а Савчук высмеял при всех его беспомощность и потребовал объяснить, когда будут стройматериалы, жильё, когда дети рабочих завода пойдут в школы. Не скоро понял Поликарп Матвеевич жёсткую правоту этого человека, правоту, вызванную обстоятельствами. И когда ЦК утвердил его парторгом завода, воспринял это без энтузиазма, скорее из чувства дисциплинированности. Потом увидел и понял, что малоразговорчивый, внешне неторопливый этот человек обладает ясным умом, непреклонной волей, он всегда знает, чего хочет. Не одобрял он только этой его сверхскромности. Но тот короткий разговор о квартире как-то вдруг приоткрыл душу Савчука больше, чем все эти долгие и кошмарные месяцы. А теперь вот выражение глаз, носовой платок в жилистой, худой руке, которым он молча и беспрестанно вытирает пот со лба и щёк Нечаева, сказали до конца о том, что этот украинец из той же породы, что и покойный Антон Силантьевич Савельев, что и Нечаев, и Хохлов. Только у каждого из них своя суть и свой характер.

— Я вот что думаю, — с трудом заговорил Нечаев с дивана. — Я это и хотел сейчас на бюро сказать… Что там наши рабочие, в тайге, делают? Грибы, что ли, собирают? По ягоды ходят? Пора, наконец, кончать с землянками. Лесу-то нам ещё требуется всего ничего, кубометров с тысячу. Ну, может, чуть больше… Надо к концу июля лес заготовить полностью, как хотите… И сплавить сюда. Ведь подумать только, как нам повезло, — река! Несколько дней — и древесина здесь… Распиленная. Пилить, пилить, прямо на месте. Поезжай туда сам, Игнат Трофимович. Я понимаю, ты только что вернулся из Москвы, у тебя на заводе дел накопилось. Но это для нас сейчас самое главное. Мы тут без тебя ничего… Я оклемаюсь вот… Поезжай. Возьми пильщиков, сколько надо. Слесарей бери, токарей снимай со станков. Бери кого хочешь, я разрешаю… К зиме ни одного человека чтоб в землянке не было. Тебя последнего я лично приеду выселять. Надо бараки из плах строить, засыпные. Мы сделали ошибку, построив много бараков из брёвен. Расточительство в наших условиях. Поезжай…

— Хорошо, Фёдор Фёдорович, — негромко сказал Савчук.