Солдат великой войны - Марк Хелприн

Он представил себя на дороге: как возвращается по их следам, потом идет своим путем. И хотя он знал, что идти предстоит по жаре, его пробирала дрожь.

– Что теперь будет? – спросил он.

– С кем?

– С вами. Со мной.

– Это просто, – ответил Алессандро. – Я умру, а ты повзрослеешь. Из того, что я рассказал, тебя ничего не отпугнуло, так?

– Нет.

– Я так и думал. Ты, несомненно, жаждешь боли мира точно так же, как любви женщины.

Николо спорить не стал. Так оно и было.

– Со временем, возможно, решимости у тебя поубавится, но ты прав в том, что пока тебе этого так страстно хочется. Если не сейчас, то потом уже никогда.

– Я не совсем понимаю.

– Поймешь. Думаю, ты проснешься, как проснулся я. Когда ты примешь решение вскочить в автобус, как бы ему ни хотелось оставить тебя позади, ты сможешь его удивить.

– Синьор, это может показаться смешным, но я хочу что-нибудь сделать для всех людей из того времени, о котором вы говорили. Очень хочу, но не могу, ведь так?

– Но ты сможешь. Это просто. Ты можешь кое-что сделать: ты можешь их помнить. Просто помнить. Думать о них, как о людях из плоти и крови, а не как об абстракциях. Никаких обобщений по части войны и мира, в которых растворяются их души. Никаких уроков истории от их имени. Их история закончена. Помни их, просто помни – все эти миллионы, – ибо они были не историей, а только мужчинами, женщинами, детьми. Вспоминай их, если сможешь, с симпатией, вспоминай, если сможешь, с любовью. Это все, что от тебя нужно по их части, и все, о чем они просят.

Когда Николо собирал немногие вещи, которые намеревался взять с собой, его сокрушали чувства. Даже в столь юном возрасте, работая на самолетном заводе, он, случалось, плакал, и тогда отец обнимал его, как маленького. Он удивлялся, как быстро это происходило и как естественно, и как отец радовался тому, что может помочь. Так что Николо не смог, хотя и пытался, сдержать слез. Сдерживал их, сдерживал, а когда больше уже не мог сдерживать, сдался.

Алессандро смотрел на него, и на лице читалось понимание.

– Николо, ты хороший мальчик, ты очень хороший мальчик. Я бы хотел тебя обнять, как обнимал сына, но не могу. Это должен делать отец. Что же касается меня, я это делал много лет назад. Больше не могу.

– Я понимаю, синьор. Понимаю. – Николо провел рукой по лицу, медленно взял себя в руки, поднялся, глубоко вздохнул, откашлялся. Эмоциональная буря пролетела быстро, и теперь он успокоился.

– Я могу оставить вас здесь? – спросил он.

– Обо мне не беспокойся, – заверил его Алессандро. – Не беспокойся.

– Хорошо. – Николо взмахнул «дипломатом» Алессандро, держа его за лямки.

– Он мой, но ты можешь оставить его себе, если хочешь.

– Я забыл. – И Николо опустил «дипломат» на землю.

Алессандро начал подниматься.

– Не вставайте, не вставайте, – попытался остановить его Николо.

– Все нормально, – возразил Алессандро. – Я пойду вниз по холму, где больше солнца. – С огромным трудом он выпрямился в полный рост, но его качало, и Николо это видел.

Шагнул к старику, и они обнялись.

– Не заблудись, – напутствовал его Алессандро.

* * *

Ему оставалось самое простое, что только могло быть в этом мире. Хотя каждый шаг давался с трудом, пока он продирался сквозь кусты на открытое место, Алессандро ощущал удовлетворенность, ведь он наконец-то приближался к вратам, которые представлял себе и о которых размышлял всю жизнь. Теперь размышления чудесным образом становились арией, и звонкое пение поддерживало его. Он полагал, что источник пения – память, но его потрясала чистота и сила звука. Он всегда считал, что пение, пусть хоть на миг, позволяет сбросить бремя мирской суеты, и теперь его это не удивляло, он готовился подняться или упасть, возможно, даже оторваться от земли, чтобы услышать сливающиеся голоса, такие мелодичные, звонкие и прекрасные, что все тяготы прошлого благодаря им без всяких усилий поднимаются, точно судно в шлюзе.

Да, это была не та простая и прекрасная песня, которую он мечтал услышать всю жизнь, такая прекрасная, что к ней он мог продираться сквозь сосны и лавр, ломая столько сухих веток, что треск напоминал лесной пожар. Человек, который когда-то поднимался на тысячеметровые вертикальные скалы, гладкие, как бетонная плита, теперь с трудом спускался по уступам и ступеням, высотой не доходивших до колена. Воздух был пропитан запахом листьев и сосновых иголок, которые он давил ногами: эти ароматы поднимались и растекались во все стороны.

Когда Алессандро выбрался на открытое место, он дышал так тяжело, будто финишировал после забега, но дыхание заботило его меньше, чем взрывы в сердце, которые он так явственно ощущал, а иногда возникало удивительное чувство невесомости, когда сердце словно останавливалось.

Держа трость за ручку и середину, точно весло каноэ, Алессандро сел. Его пальцы побледнели, потому что организм не получал достаточного количества кислорода, но для того, чтобы это понять, на пальцы ему смотреть не требовалось. Он так ослаб, что мысли забурлили, начались видения, вихрем вырываясь из памяти, напоминая листья, которые порыв ветра поднимает со склона холма. И он подумал: «Господи, позволь мне на миг вырваться из умирания, чтобы понять, где я».

Он находился на склоне, с этим вопросов не возникало. И оставалась возможность вечером, отдохнув и все еще оставаясь живым, размахивая тростью, привлечь внимание какого-нибудь крестьянина, который помог бы ему выйти на дорогу. Не вовсе исключалась и вероятность того, если сердце придет в норму, он сможет спуститься по склону холма, а потом и подняться вверх.

Однажды в Альто-Адидже он спустился в долину Тальверы менее чем за полдня, проделав путь от заснеженных гребней до реки, очень холодной, потому что питала ее ледниковая вода, но с берегами, заросшими густой зеленью, как берега реки По. Жара заставила солдат снять куртки и шерстяные свитера, они потели под рюкзаками, словно в разгар лета. Солнце светило, пыль покрывала дорогу, они наклонялись, упираясь ладонями в камни, торчащие из воды, и пили прямо из реки. Алессандро помнил, как стучали их винтовки о камни, когда они спускались по горному склону, как журчала вода перед тем, как упасть в пропасть. А снизу доносилось только шипение.

В долине Тальверы разрушенные каменные дома и заросшие сады служили прибежищем для мужчин и женщин, которые смотрели на проходящих солдат пустыми глазами. Здесь солнце светило только в середине дня. Откуда взялись эти люди, если по близости нет ни одного моста? Чтобы добраться до реки в этом месте, надо было продраться через заросли кустов, которые росли тут с незапамятных времен. Так кто же здесь жил? Похоже, итальянского языка не знали. Мужчины, оборванные, небритые и, несомненно, голодные, заставляли проходящих солдат нервничать, потому что солдаты чистили ботинки, надраивали пряжки, умывались снегом и гордились этим, полагая внешний лоск необходимым атрибутом жизни.

Будь они дезертирами, то не вышли бы поглазеть на марширующую колонну. Будь они крестьянами, выглядели бы иначе и находились бы на фермах. Они так и остались загадкой, и после того, как колонна нашла полуразрушенный мост и по нему перебралась через пороги, солдаты начали подниматься вверх, к чистому воздуху и солнцу, подальше от реки, которая, казалось, низвергается в подземный мир.

Эта долина разительно отличалась от всех остальных Апеннин. В самом низу она была щирокой, и там, где когда-то могла течь речка, теперь находились пшеничные поля. Выше располагались виноградники, а еще выше, у самой деревни, оливковые рощи. Овраги и лощины заросли кустарником и низкими деревьями. В них нашли убежище сотни и тысячи ласточек. Заря разбудила всех, их пение наполнило долину и послужило основой, которую долгая память Алессандро превратила в песню, но они еще вылетели из гнезд навстречу утреннему свету.

Возможно, он мог бы медленно спуститься с холма, пересечь поля, а потом начать подъем – с частыми остановками, как делал отец в далеком прошлом, добираясь до работы. А попав в деревню, он мог сказать, что заблудился и бродил по холмам, как часто случается со стариками, которые живут прошлым и теряют связь с настоящим. А может, и незачем ему спускаться и подниматься: лучше уж остаться на склоне, пусть и не на гребне, но достаточно высоко, чтобы наблюдать красоту, которая исчезает вблизи.

Ему не требовалось собираться с мыслями: они собирались сами, как листья или птицы, гонимые разбушевавшимся ветром. И хотя мчались они быстро, образы и воспоминания сверкали, как звуки оркестра, и многие голоса звучали оперным хором, он чувствовал, что все элементы выстраиваются в единую картину, льются потоком.

Он закрыл глаза и увидел Айзак и Адидже после весеннего таяния снегов, поблескивающие маленькими волнами, ревущие, выплескивающиеся на берега, но мчащиеся в одном направлении – к морю.