Маленький Большой человек - Томас Бергер

Затем Кастер вызвал горниста, но живого уже не нашлось, и тогда мы снова дали залп. Кастер уже собирался скомандовать третий, но тут лейтенант сказал, что не хватит патронов. Пока Кастер думал что делать, за толпой осаждавших нас индейцев началось какое-то движение. Я осторожно выглянул из-за коня: ч-черт! — в индейском тылу где-то в полумиле за внешним кольцом окружения маленькие фигурки сновали вокруг табуна своих лошадок; в сторону Бентина вытягивался пыльный рукав. Чутьё? Или тоже заметили? А впрочем — какая разница?

Далекий вымпел ещё полоскался на холме, когда пороховой дым наших залпов стал заволакивать чудесное видение и, как потом выяснилось, навсегда. За то время, пока он был виден, он не сдвинулся ни на дюйм. Прощай, последняя надежда, сколь бы призрачной ты ни была!.. Ну, о тех событиях вы, конечно, читали; небось, попадался вам и тот отчет, где Бентин рассказывал, как он пытался спасти нас, и как индейцы преградили ему дорогу, вынудив отступить вместе с отрядом Рино на высокий холм, где они и заняли круговую оборону; а противник все прибывал и прибывал… Ну, откуда он прибывал, вам, должно быть, и без меня понятно, но я вот что скажу: тёмная это история!

Может, я покажусь вам пристрастным или, опять же, предубежденным, но иначе, извините, я не могу; в конце концов, я не Кастер и научных докладов под огнем забесплатно не делаю. Вы только загибайте пальцы: пока мы держались, мы не давали свободы тысячам самых отчаянных в бою индейцев, а их «запугала» какая-то пара-тройка сотен; у нас не хватало патронов на последний залп, а к ним, как стало известно, прибился обоз со всей охраной впридачу; у нас уж и карабины повыходили из строя, а они ещё и драться не начинали — ну, и что вы на это скажете?! Понимаете к чему я веду?

Ну, допустим, Рино, он как бы общепризнанный трус, но Бентин — тот никогда и ничего не боялся: ни отца родного, ни краснокожих, ни даже самого Кастера; и солдаты его чтили, в свое время мне просто уши прожужжали про то, какой он, значит, весь из себя достойный командир и свойский парень. Но меня-то жужжанием не проймешь: отчасти будучи индейцем, я всегда ощущал, что между словом белого человека и его делом может пролегать целая пропасть (оттого-то, наверное, и было мне среди белых и неуютно как-то, и сиротливо — так до конца и не привык), но вы уж поверьте мне: на что, на что, а на дешевую популярность я не клюю и, что касаемо белых, то убеждён в одном: судить нас надо по нашим делам. А дела на тот момент были таковы: Кастер глядел в глаза смерти, а Бентин наблюдал за ним со стороны, и если он не был трусом, то… как это назвать думайте уже сами.

В общем, мы продолжали отстреливаться, дым сгущался, надежды таяли, а подмога всё не шла и не шла. Один за другим умолкали наши карабины, кольцо смыкалось, и клочок земли, что мы удерживали, неуклонно уходил из-под ног, словно островок посреди реки в бурное половодье. Как я ни тянул, а в числе прочих умолк и мой «Винчестер». Выпустив последний патрон, ухватил я его за ствол и хряснул прикладом об землю, а потом ещё взял и в затвор песка насыпал — не хотелось, чтобы дикарь обратил мое оружие против меня; по крайней мере, ему пришлось бы сначала хорошо повозиться. Ну, а потом вытащил я свой «Кольт» и потянулся за ножом (он был припрятан в голенище левого сапога), но тут вдруг почувствовал, что достать его мне уже не судьба: левая рука висит, как плеть; и болеть не болит, но и толку с нее никакого. Ну да ладно, думаю, Бог с ним, с ножом-то: всё равно, пока дойдет до рукопашной, я уж и концы отдать успею. А тут смотрю — возвращается Кастер; ходил в дальний конец бастиона, все Бентину пытался знак подать. За то время, пока я его не видел, индейская пуля угадала в древко и расщепила как раз посередке, так что держит он в руках уже не все знамя, а лишь обрубок с полотнищем, но сам пока ничего: и цел и невредим, хоть и взмыленный весь и чёрный от пороховой гари; глаза его на почерневшем лице сверкают ярче алмазов и неотрывно глядят туда, на юго-восток, где за сизой дымкой скрылся от нас Бентин. И тут он тихо так говорит — сам себе, ни к кому не обращаясь: «Бентин не придет. Он меня ненавидит».

Кастер по-прежнему стоит во весь рост, открытый и пулям и стрелам, но я за него даже не волнуюсь: его несокрушимость была выше моего понимания; потому как, говорю вам, в двух футах над землей царила смерть, сплошная смерть, и муха б уже не взлетела — сбило б её на лету не одно, так другое; недаром новые мухи к нам уже не залетали, а старые, пресытившись кровью, только ползали по трупам и не решались убраться — боялись.

А Кастер, он не пел заклинаний, как Старая Шкура Типи на реке Уошито, не призывал на помощь богов и не танцевал магических танцев; Кастер оставался невредим, потому что он был Кастер — Кастер, которому нет равных, Кастер, непобедимый даже в поражении, Кастер, который всегда прав. Честное слово, такая уверенность в себе не может не восхищать, даже если отталкивает, и она меня отталкивала и восхищала одновременно. Я не выдержал и спросил: «Неужто он ненавидит вас так сильно, что может стоять и смотреть, как вместе с вами погибают ещё двести душ?»

— Зависть, — отвечает он. — Зависть и тщеславие! Всю жизнь я натыкаюсь на них.

Он говорил тихо, как бы размышляя вслух, но редкие выстрелы с нашей стороны не заглушали его слов.

— Я готов был предложить ему дружбу, но между нами встала она — зависть. Каждый мой успех стоил мне утраченных дружб и привязанностей. Людям свойственно любить слабых, гуртовщик. Вот так-то. И над этим можно смеяться, если это и впрямь смешно.

Он узнал меня. Он был в ясном сознании, пожалуй, впервые за те долгие часы, что мы провели вместе на этой высоте. Он больше не говорил сам с собой и, вопреки сказанному, вдруг действительно улыбнулся сквозь маску грязи и копоти — улыбнулся светло и умиротворённо; потом сделал пару выстрелов по каким-то невидимым для меня целям, всё ещё держа в левой руке обломок древка с боевым вымпелом, и тут-то он поймал свою последнюю пулю.

Она угодила чуть выше сердца, пробив совсем маленькую дырочку в его закопчённой сорочке.

Кастер чуть развернулся, медленно выпустил из рук древко, приложил правую руку к сердцу, словно клянясь в вечной верности, а затем упал на спину, раскинув руки подобно Спасителю. На его губах все ещё продолжала играть улыбка… Он лежал как человек, выбравшийся из городской суеты на лоно природы и наслаждающийся свежим воздухом, мягкой травой и безоблачным небом.

Вот тогда-то я и признал совершенно безоговорочно, что это был великий человек — уж вы поверьте, и если кто станет говорить обратное, не слушайте его. А если вы со мной не согласитесь, то кто ж тогда по-вашему великий — я ума не приложу.