Тишина. Выбор - Юрий Васильевич Бондарев

шепотом:

— Не забывай, Володенька, что иностранцами занимаюсь я. О ля-ля! — И, заполняя пространство своей элегантной фигурой, сочным бархатистым баритоном, излучая легкомысленную радужность и довольство любящего мужское общение джентльмена, Колицын ступил в мастерскую, фокусоподобно вытянув из портфеля бутылку армянского коньяку, наклонился над креслом Ильи. — Думаю, господин Рамзин, что потягивать превосходный ароматный коньяк и смотреть картины лучше, чем смотреть картины и не потягивать превосходный коньяк.

Надо полагать, это была светская острота, которая должна быть произнесена в подобном случае, приглашающая посмеяться в избытке хорошего настроения, однако Илья посмотрел на Колицына дружелюбно, словно тот повторял забавный и бесполезный фокус, сказал с улыбкой:

— Благодарю, господин Колицын. Я абсолютно не пью. Давно выпил всю свою отпущенную сроком норму. — Он улыбнулся Васильеву — Если господин Васильев, мой старый друг по Венеции, угостит меня стаканом молока, буду премного благодарен. Молоко — мой напиток.

«Господин Васильев… Господин Колицын… Господин Рамзин… Мой старый друг по Венеции». Он не хочет, чтобы Колицын знал, как давно мы знакомы. Но Илья, Илья… Господин Рамзин? Вот он сидит в кресле— не Илья, а совсем другой человек. Это господин Рамзин и вместе Илья, оставшийся после войны в Западной Германии, теперь поселившийся под Римом, проживший целую жизнь за границей. Что в нем осталось от лейтенанта Ильи Рамзина, от той ночи, от того июльского утра, когда мы возвращались к орудиям, брошенным в окружении? Как он все-таки попал в плен, он так и не ответил в Венеции. И все-таки — как?..»

— К сожалению, у меня нет молока! — сказал Васильев и в ту секунду еще не понял, почему мысль об осенней встрече в Венеции была тревожной. — Какая досада, что я не держу молока в мастерской. Я не пыо молока.

— Но хоть рюмки-то для гостей ты держишь, Рембрандт? — спросил исполненный добродушного протеста Колицын и откупорил бутылку коньяку, поставил ее артистичным манером на середину стола. — Никогда! Никогда! — уловив вопрошающий взгляд Ильи, вскричал он с театральным возмущением, изображая переливами голоса гостеприимного русского гуляку в приятельском кругу. — Мы договорились, не будем пить, не будем пить — о, нет! Мы лишь наполним рюмки ради этой встречи и, подобно афонскому монаху, не притронемся к ним.

— Афонский монах? Что за афонский монах? — спросил Илья и опять прищурился, лучики жестких звездообразных морщинок прорезались сбоку глаз, но от этого знакомого прищуривания лицо его не обретало, как прежде, самоуверенного выражения нацеленности к действию, а становилось внимательно-усталым, прислушивающимся.

— Афонский монах, видите ли, каждую ночь ложился между двумя девственницами и не трогал ни одну из них. Ха-ха, представляете муки укрощенной плоти?

— Н-да, монах, — неопределенно сказал Илья. — Читал где-то я, читал. Не в житии ли святых?

— Затрудняюсь ответить. Запамятовал в суете мирской.

«Эк он хочет понравиться Илье, но… зачем?» — нахмурился Васильев, доставая из шкафчика бутылки с айвовым соком, взглянул на обаятельно-словоохотливого Колицына и подумал решительно, что в его присутствии никакого разговора с Ильей быть, конечно, не может, что только время будет непростительно потрачено в болтовне и, неожиданно восставая против своего рабского терпения, сказавшегося и тогда ночью, когда он позволил приехать Колицыну, чтобы выслушивать его, и сейчас, еще больше сердясь на его избыточную фамильярность, Васильев сказал с вежливо сдерживаемой злостью:

— Олег Евгеньевич, твоя притча о монахе очень интересна и в высшей степени поучительна, но в самом деле… («Напрасно я ему это говорю. Я не могу удержаться от резкости и наживаю на всю жизнь врага!»)… у меня нет времени, Олег Евгеньевич. И я прошу тебя дать мне возможность спокойно поговорить с господином Рамзиным хотя бы час.

Колицын между тем ловко разливал коньяк, в ответ на слова Васильева только полукругло поднял брови, расставил рюмки на три угла столика, пробархатил сочным баритоном:

— Да, но, родной…

— Умоляю тебя, без ненужной фамильярности, сделай одолжение, — попросил Васильев, справляясь с желанием сказать ему, что он чрезмерно навязчив, представляя добрейшую душу мифической русской гостеприимности господину Рамзину, который знает это, ибо сам русский. — Послушай, Олег Евгеньевич, — продолжал Васильев не без упрямства. — Тебе не нужно тратить нервные клетки… занимать гостя приятным разговором. Мы давно знаем друг друга.

— Ваша дружба в Италии уже известна, и, представьте, это похвально и великолепно! — воскликнул с изобильной радостью Колицын, пропустив мимо ушей эти задевающие его слова Васильева. — Не так уж часто мы находим поклонников за рубежом! — Он, оттопырив мизинец с отполированным ногтем, взял рюмку со стола, взглядом чокнулся с Ильей и Васильевым. — За ваше знакомство в волшебной Венеции, которое свело вас в Москве…

Васильев перебил его раздраженно:

— Мы знакомы были до Венеции.

«А нужно ли это ему знать?..»

— Как «до»? Ах, да, по твоим картинам, которые раньше выставлялись в Италии?

— Совсем нет! Мы знакомы с детства, если ни аллаха не понятно, — сказал Васильев с той вызывающей резкостью, которая избавляла его сразу от ложной двусмысленности и вместе обезоруживала в чем-то Колицына. — Надеюсь, ты понял, Олег Евгеньевич, почему не надо делать дипломатические реверансы.

Колицын в напряжении стянул припухлые веки, его треугольные глаза осмысленно посветлели, обмерли на невидимой границе в воздухе над головой Васильева, и он заговорил ненатурально размягченным голосом:

— Ах, вон что… Никогда бы не мог подумать, в голову бы никогда не пришло. Ах, вон оно что…

— Ну, что удивляться, — сказал Васильев. — Что тут ахать, Олег Евгеньевич! Мы давно знакомы.

— Прошу извинить! — Колицын поставил недопитую рюмку на место, и в его белом с чуть отвислыми щеками дородном лице неподкупно проглянула гордая независимость воспитанного человека. — Да, я все понял. Приношу извинения. Я позвоню сюда через час… Вы не против, господин Рамзин?

Илья кивнул с некоторой церемонной благодарностью:

— Хорошо бы через два. И так будет точно, господин Колицын.

— Я позвоню точно через два часа.

Не без солидного достоинства Колицын тряхнул длинными волосами в общем поклоне и гибкими шагами вышел в переднюю и там, энергично надевая шубу, превесело замычал некую мелодию, так же энергично, звонко щелкнул замком входной двери, и тогда Илья первым нарушил молчание:

— Господин Колицын — босс художников в иностранных делах, а ты вел себя как капризная знаменитость. Так, Владимир, допустимо? Такое не повредит?

— Какая там еще, к черту, «капризная знаменитость»! — отмахнулся Васильев и закурил сигарету, с размаху повалился в старое, зазвеневшее пружинами кресло, заговорил поспешно, почти недовольно: — Не могу тебе сказать, искренне рад я или не рад, что ты приехал. Прости за откровенность. Но разговаривать нам с тобой нужно без свидетелей. И без чужих глаз. У нас с