Хмель - Алексей Черкасов

– Гавря, Гавря! – На глаза Дарьюшки навернулись слезы.

– Ну, что ты? Что ты? Сама же начала.

– И не оставлю. Не оставлю, – бормотала Дарьюшка сквозь слезы, – не оставлю! Ты не видишь, куда идет Россия с большевиками, с этими узурпаторами власти?

– Побей меня гром!

– Ударит. Ударит, Гавря.

– Давай без страхов, святая душа. Пусть она придет, смерть, но сама по себе, а не приведут ее ко мне твои высокоидейные братья – эсеры, которым надо жрать и захватить власть. И ты будешь виновен тем, что кушать им охота. Но они не просто тебя скушают, а перво-наперво оговорят идейно, упакуют в политический гроб, как это сделали со мной в «Свободной Сибири», а потом сожрут за милую душу и не отрыгнут, как кит отрыгнул Иону. Или кого там по Библии. Так что оставь свои страхи. Час поздний. Жить надо проще, расщепай меня на лучину. И никто из нас не знает:

Что день грядущий нам готовит!..

И, положив руки на голые плечи Дарьюшки:

Паду ли я, стрелой пронзенный,Иль мимо пролетит она,Все благо: бдения и снаПриходит час определенный…

– Не так ли? – спросил, наклонясь поцеловать, но она не далась.

– Ты не такой, Гавря. Ты сам себя оговорил. Вспомни, как мы мечтали с тобой о прекрасном! И нам было так хорошо. Ты же вступил в нашу партию не из прихоти, а по зову сердца. Неужели ты все забыл?

Грива замахал руками:

– Каюсь, каюсь, грешен! Нашло такое затмение – залез в болото. И все тот краснобай, Николай Михайлович.

– Как тебе не стыдно!

– Извини. Но он, этот Николай Михайлович, порядочная сволочь!

Дарьюшка схватилась за мокрые щеки!

– О, боже! Ты даже на мертвом танцуешь!

– Что? Что?

– Николай Михайлович расстрелян в подвалах ЧК! Грива некоторое время ошарашенно смотрел на Дарьюшку.

– Не может быть!

– Так ты ничего не знаешь? – язвительно усмехнулась Дарьюшка, и слезы ее высохли. – Но ты сейчас узнаешь…

Дарьюшка быстро вышла из комнаты, прикрыв за собою дверь. Что она еще припасла? Ну, беспокойное создание!

Грива поглядел на часы: второй час! Поздняя ночь, а женушку в трех ступах не утолчешь. «Дались ей эсеры, черт бы их подрал. Они ее окончательно закружили, – подумал Грива, затягиваясь дымом. – Жужжит, жужжит и уразуметь не может, что ее милосердие – ветхая хламида из рыцарских времен. Сейчас в таких одеждах не проживешь – горло перервут милосердные братья эсеры. Только дайся им в руки, тут и сожрут вместе с потрохами. У них же закон: как бы ловчее перервать друг другу глотку, протолкнуться вперед, если даже придется кому-то наступить на череп! Но ведь это же Дарьюшка! Жена! Как же ее убедить, что жизнь и революция – не французские лампасеи?»

«Она еще тешится пятью мерами жизни!» – иронически покачал головой Грива, и его мягко очерченное лицо с высоким лбом и спокойным разлетом черных бровей стало еще более задумчивым. Он-то понимал Дарьюшку! Но что поделаешь, если вся Россия в эти тяжелые дни – кипящий котел?! У большевиков – своя платформа, у эсеров – своя, а у меньшевиков и разных кадетов – своя, а в самой России голод и разруха! Брюшной и сыпной тиф полощет по всем губерниям: животина дохнет от сибирки и сапа; мужики гноят хлеб в ямах – хоть караул кричи. Доколе же?

Нет, он не зря разорвал в клочья свой партийный билет эсера. Ко всем чертям! Наслушался краснобаев – и самому тошно. Но что же делать с Дарьюшкой? Как ее убедить?

Она и слушать не хочет о большевиках; а что она знает о них? Дикие бредни эсеров? Экая чушь. Они, эсеры, навеличивают себя подлинными революционерами. Обормоты и путаники. И сами не ведают, чего хотят. И за социализм и за капитализм. И нашим и вашим. Свистуны, и больше ничего.

«Она же знала Аду Лебедеву? – вспомнил. – Я ее сведу с Адой. Если Ада не вытряхнет из нее дурь…»

IX

На тонкой рисовой бумаге – прокламация «Союза освобождения России от большевизма». Отпечатана не иначе как газетою «Свободная Сибирь». Грива узнает мертвую хватку газетчиков. Чего они только не нагородили! Куча мерзостей! Имена, фамилии и пытки, пытки в подвалах ЧК! Кровавая тризна. Если поверить – с ума сойти можно.

Не слова, а вопль «к братьям и сестрам»!

Что ни слово – то камень по башке.

Дарьюшка видела, как неприятно отвердело лицо мужа и глаза его будто стали свинцовыми.

В улице раздался цокот копыт. Грива вздрогнул, оглянулся на замерзшее окно.

– Это… это… что же, а? – проговорил с паузами.

– Теперь ты знаешь, кто такие большевики.

– Где это ты взяла?

– Люди дали.

– Какие люди? Кто?

– Которые живут не ради живота своего.

– Ты знаешь, чем это пахнет?

– Знаю. Если ты меня выдашь – меня расстреляют в ЧК. Вот и все.

– Это же фитюлька, фитюлька подлецов! Проходимцев! Свистунов! Чего они только не натворили, побей меня гром! Вздор. Чепуха. И ты эту чепуху – подлую чепуху, опасную чепуху где-то прячешь в доме.

– Ты боишься?

– О, святые угодники! Да ты понимаешь ли, в какое болото залезла?

Дарьюшка невозмутимо заметила:

– Какой же ты… жалкий, Гавря. Ты даже правде боишься взглянуть в глаза. Святой правде! О, боже! Как мне страшно! Такие, как ты, Гавря, погубят Россию. Но ты еще не знаешь, Гавря. Я… я хотела тебя подготовить к самому страшному и вижу – для тебя нет ничего ни святого, ни страшного. Один только страх перед большевиками.

У Гривы комок подкатил к горлу – слова застряли. Но он сдержал себя от вспышки. Пожалел, что ли, Дарьюшку?

– Но нельзя вечно жить страхом, Гавриил Иванович, – доканывала Дарьюшка. – Когда-то ты должен взглянуть страшной правде в глаза.

– Это… это – правда? – Гавря потряс прокламацией под носом Дарьюшки. – Эту подлую ложь эсеров ты называешь правдой?!

– Святая правда! Грива мгновенно подумал.

– Когда ты приехала в город? Отвечай!

– Это что, допрос?

– Когда ты приехала в город? По чьему поручению? Кто тебя послал и куда?

– Донеси в ЧК, и меня там спросят.

– Ты… ты…

Злоба закупорила горло, как пробкой:

– Ты – не святая душа. Нет. Ты… ты – штучка!

– Спасибо.

– Ты явилась не ко мне, расщепай меня на лучину. Ты явилась в город как заговорщица. И ты повезешь эти фитюльки в Минусинский уезд, чтобы там пустить в народ. Это же… это же… призыв к восстанию!

– Да.

– Побей меня гром!

– Побьет, Гавря.

– Святые угодники! – потряс руками Гавря. – С меня довольно, голубушка. Одного раза достаточно. Не без твоей божьей помощи я залез в болото к эсерам. Довольно. Сейчас ты скажешь, кто тебе дал эти фитюльки! Где они у тебя хранятся? Где? В чистом доме ты хранишь такую грязь и пакость!

– О, боже!..

– Ко всем чертям богов и святых угодников! – выпалил Гавря и рванул крахмальный воротничок сорочки – дыхание стесняло. – Побей меня гром, ты опасная штучка.

– О, Гавря!..

– Не делай круглых глаз. Отвечай: когда приехала в город? С кем? Явку, явку!

Прижав руки к груди, не спуская испуганных глаз с мужа, Дарьюшка чуть было не лишилась сил: такого Гриву она не знала и не верила сама себе, что это он, ее тихий и покладистый Гавря. Нет, нет. Это не он.

– О, мамочка!..

– Не падай в обморок – не поверю. Ты же не упала в обморок, когда явилась на тайную явку «Союза»? Может, у тебя и любовник в том «Союзе»?

– Не смеешь!

– Не смею? Это я-то не смею? Ты творишь опасные пакости, и я не смею ударить тебя по рукам? Да ты штучка, побей меня гром! Ну нет. Так не пойдет. Ты сейчас скажешь, где находится тайная явка и что там за вождь, который сочиняет призывы к восстанию! – И, схватив Дарьюшку за плечи. Грива притянул ее к себе, пронзительно уставившись в глаза. – Явку! Где явка?! Кто там вожак – говори. Меня не проведешь, голубушка. Ты не сама, а кто-то за тебя думает и тащит на дно. Ты же дура!

Дарьюшка смотрела, смотрела. Прямо в глаза. Прямо в глаза.

– Ты… ты – большевик! – Голос ее зазвенел, как струна. – Ты палач, палач! Вижу, вижу. О, я не боюсь тебя. Ты мечешься, мечешься и сам себя не видишь. Никто из палачей не видит сам себя. Ха-ха-ха! Никто. Никто. Но правда все равно найдет тебя, Гавря. И ты тогда будешь жалким и ничтожным.

Ее ли страшный смех, или жестокие, ранящие слова, или то, как она пронзительно смотрела ему в лицо – что было главною причиною, он и сам не знает, но он поднял руку и ударил ее тылом ладони по правой щеке. Наотмашь по щеке. Она покачнулась.