Пролог - Николай Яковлевич Олейник

в Цюрихе. Кстати, как вы к этому относитесь? Примете участие?

— Недавняя поездка, — сказал Степняк, — убедила меня в чрезвычайной пользе личных контактов с людьми. Да, впрочем, и прошлый, Парижский конгресс принес немало пользы. Я — за. Относительно личного участия — там будет видно. Время покажет.

Энгельс ничего не ответил, какое-то время сидел, погрузившись в свои мысли.

— Не кажется ли вам, Сергей, — сказал он после паузы, — что вы отходите от нас, от рабочего движения?

— Не понимаю, Генерал, — удивился Степняк. — Что вы имеете в виду?

— Да хотя бы то, что на Парижском конгрессе вы не были, сейчас не уверены... не знаете, как поступить. Не засасывает ли вас Общество? Не много ли уделяете ему внимания?

Вопрос был неожиданный. Сергей Михайлович и не предполагал услышать такое от Энгельса, поэтому немного смутился.

— До сих пор считалось, что Общество делает полезное дело, — ответил Кравчинский.

— Давно собираюсь сказать вам: Общество — на мой взгляд — переросло себя, нового в его программе очень мало. Да и порядки в нем, извините, сомнительные.

Энгельс намекал на действительно курьезный случай, происшедший в Обществе во время его, Степняка, отсутствия. Бернсу, бывшему на заседании, не дали выступить с речью. Кто-то опасался его категоричности. Факт действительно прискорбный.

— Устав Общества не ограничивает членство, — сказал Степняк. — Это не партийная организация.

— Вот это как раз и плохо, — заметил Энгельс.

Разговор, возникший так неожиданно, осел в душе досадой. Степняк хотел было возражать, разъяснять, чтобы рассеять возникшую отчужденность, невольный холодок, но вошла Фанни Марковна и с нею моложавая, с какими-то, казалось, слишком уж внимательными глазами, хорошо одетая, среднего роста женщина.

— Мы уже познакомились, — кивнув на Фанни, сказала она и, подойдя к Степняку, протянула ему руку. — Луиза... О вас столько разговоров, господин Степняк!

— Благодарю, — сдержанно сказал Сергей Михайлович. — Их содержание я приблизительно знаю.

— Вот как! — удивилась Луиза.

Говорила она громко, и Энгельс мягко заметил:

— Луиза, прошу вас, немножко тише.

— Ах, пардон, Генерал, пардон! — манерно ответила Каутская.

Сценка произвела на всех неприятное впечатление. Было ясно, что делового разговора уже не получится, и Энгельс, извинившись перед Фанни Марковной, пригласил Степняка в кабинет.

— Только помогите мне, Сергей Михайлович, — попросил он. — Что-то я в последнее время... Ноги не слушаются.

Степняк взял его под руку и помог подняться на второй этаж.

— Простите, Сергей Михайлович, — с трудом сдерживая одышку, сказал Энгельс, — так вышло. Разговор останется между нами.

— Почему же? — ответил Степняк. — Я не принадлежу к людям, маскирующим свои недостатки.

— Не время, — заметил Энгельс. — Сейчас не время их раздувать. Надеюсь, вы меня поняли. Оппортунисты только и ждут расхождений в нашем лагере. — Он подошел к столу, оперся на него руками. — Много останется неразобранного, нерасшифрованного, — сказал с грустью.

— Вы о чем, Генерал?

— О том, что приближается конец. Горько об этом говорить, но мы реалисты, не будем тешить себя розовыми мечтами. Каждому на этом свете отведено свое время. И по тому, кто как заполнил это время, будут судить о нас потомки.

Они долго молчали, Степняк слушал тоскливое завывание осеннего ветра за окном. Наконец Энгельс отозвался:

— Об этом я ни вам, ни кому-либо другому больше никогда не скажу. А сейчас — простите мне мою сегодняшнюю раздражительность. Хорошо?

Степняк промолчал.

XXVII

Не прошло и полугода с тех пор, когда Вильям Ллойд Гаррисон, редактор «Нейшн», публицист, с которым Степняк познакомился в Америке, выражал в письме к Сергею Михайловичу свою радость по поводу избрания президентом САСШ Стивена Гровера Кливленда, как новая администрация вернулась к полузабытому вопросу о выдаче России политических эмигрантов.

— Вот вам и улучшение, — возмущался Степняк, намекая на строки из письма Гаррисона. — Демократ Кливленд идет на поводу у русского тирана. — Он нервно ходил по просторной гостиной Моррисова дома в Хаммерсмите, теребил бороду. — Надо снова ввязываться в бой. Но теперь мы не одиноки, с нами друзья нашей свободы в Америке.

— Может быть, стоит кого-нибудь послать в Америку с готовым протестом? — предложил Пиз.

— Протестов требуется два, — советовал Эвелинг. — Один от вас, эмигрантов, второй мы адресуем нашим американским коллегам.

— И до чего же кровожаден этот ваш монарх, — сказал, обращаясь к Степняку, Моррис. — Мало ему пролитой крови — давай еще.

— Вампир перестает быть вампиром только тогда, когда мертв, — вмешался в разговор Шоу.

— Гениально, Бернард! — подхватил Сергей Михайлович. — Пока в России будет самодержавие, она не перестанет быть мировым жандармом, оплотом реакции.

— Выход? — спросил Моррис.

— Революция! Другого выхода нет.

— Такие были времена! — с сожалением сказал Моррис. — А теперь — затишье. Всеохватывающая тишина...

— Извините, господин Моррис, — прервал его Степняк, — из ваших уст не хотелось бы слышать таких суждений.

Моррис в раздумье развел руками.

— Пламя революции не погасло, — продолжал Степняк. — Очаг набирает силу, и достаточно будет мощного порыва ветра, как вспыхнет пламя. Где это будет — у вас или у нас, — принципиального значения не имеет. Хотя вспомним слова Энгельса: Россия — это Франция нынешнего века. Ей законно принадлежит революционная инициатива — заметьте: революционная инициатива социальной перестройки.

— Вы имеете опыт борьбы в новейших условиях, — сказал Эвелинг.

— Да, — подтвердил Сергей Михайлович, — определенное время мы шли слепо, нам казалось, что для свержения тирании достаточно крестьянских выступлений, мужицкого гнева. Это была ошибка, за нее заплачено полной мерой. Но теперь мы знаем: у нас есть пролетариат, и приближается время, когда он будет играть в нашей стране такую же роль революционной силы, какую играет на Западе.

— И в этом, видимо, вся суть, — заметил Пиз.

— Тем более если впереди идет могучая волна международного революционного брожения. Ваш прогресс, товарищи, — это наш прогресс, ваши победы являются и нашими.