На краю света. Подписаренок - Игнатий Ростовцев

— Не знаю, — смущенно ответил я.

— Как же вы не знаете? Интеллигентный человек, а простых вещей не понимаете. Вы должны заплатить мне за визит три рубля.

Тут я совершенно растерялся. Краска стыда залила мое лицо, и я невнятно пробормотал:

— Я не знал этого. И у меня нет трех рублей.

— А сколько у тебя есть? — грубо спросил доктор.

— У меня нет ни копейки.

— Откуда ты такой выискался? — сердито спросил доктор.

— Из Комы, — с виноватым видом ответил я.

— Ну, что же делать. Иди! Но на следующий раз без денег ко мне не являйся. Не приму.

И доктор Овчинников повернулся ко мне спиной. Как оплеванный вышел я из больницы. «Хорошо было бы отнести ему эти три рубля, — думал я по дороге на почту, — но где их взять? У меня их нет. Отец приехал сюда тоже без копейки и теперь думает о том, к кому меня устроить на жительство на время ученичества. Одно дело Кома, где я жил у Малаховых как дома. Другое дело Новоселово. Конечно, Тарас Васильевич тоже близкая родня. Но одолжаться у них как-то стыдно».

Иннокентия Игнатьевича в конторе не было. Мне пришлось некоторое время ожидать его, и я стал рассматривать новоселовскую почту. В служебном отделении — за решеткой — около трех окошечек стояли столы для работы. Над каждым окошечком висела вывеска. У Ивана Аркадьевича: «Прием и выдача простой корреспонденции». У Иннокентия Игнатьевича «Страховые операции», а у третьего окошечка: «Прием и выдача заказных писем и телеграмм». В углу слева, сразу за Иваном Аркадьевичем, стояло два больших шкафа, видимо, для писем и посылок, затем огромный железный ящик для денег и документов. Дальше были двери, которые уводили в соседнюю комнату. Там, прямо против дверей, у окна, виднелся телеграфный аппарат, за которым сидел и что-то выстукивал будущий начальник Комского почтового отделения. Из аппарата время от времени бежала, извиваясь, телеграфная лента, и молодой человек все время скручивал ее в большую катушку. А в помещении для публики, где находился я, стояла высокая конторка, небольшой стол и два стула.

Пока я смотрел на все это да соображал, чему и как я должен буду здесь обучаться, в контору пришли две нарядные барышни. У нас в Коме так одеваются только учительницы. А эти барышни были еще совсем молоденькие и до учительниц, видать, еще не доросли. Тем не менее держались они свободно и уверенно. Одна из них подошла к первому окошечку и очень кокетливо попросила Ивана Аркадьевича продать ей пять почтовых открыток и несколько марок. А вторая постояла около третьего окошечка и потом довольно строго сказала молодому человеку:

— Господин Угрюмов, я вас жду… Кончайте скорее стучать на своем дурацком аппарате…

— Прошу прощения! — сказал Угрюмов. — Сейчас кончаю.

— Сначала примите мою телеграмму, а потом стучите сколько вам угодно.

И, барышня капризно сунула в окошечко листок бумаги.

А потом приходили еще какие-то люди. И не простые мужики, как у нас в волости, а одетые по-городскому. Одни спрашивали у Ивана Аркадьевича письма и газеты, другие сдавали ему какие-то пакеты. Потом явился молодой человек, похожий на того студента, с которым я работал у крестьянского начальника, и подал Угрюмову сразу несколько телеграмм. Тот подсчитал в них слова, записал их в книгу, получил с него деньги, выдал квитанции и сразу пошел стучать на своем аппарате.

А два человека в дорогих пальто пришли получать какие-то денежные переводы. Они важно расселись за столом и стали ожидать Иннокентия Игнатьевича. И как только тот показался в конторе, вскочили, подошли к его окошечку и весело с ним заговорили, как со своим хорошим знакомым. И пока он отсчитывал им деньги, они все время говорили о том, что должны еще получить по крупному переводу и как бы так сделать, чтобы не было задержки с выплатой тех денег. А Иннокентий Игнатьевич их все время успокаивал и уверял, что все будет в порядке.

Когда эти господа ушли, я подал Иннокентию Игнатьевичу справку о своем здоровье. Он просмотрел ее, спросил, как чувствует себя доктор Овчинников, и, не дожидаясь ответа, сказал:

— Теперь все в порядке. Поезжайте в Кому и работайте пока в своем волостном правлении. Как только вопрос в Томске разрешится, мы вас вызовем. Недели через три, я думаю… Не раньше. Но на всякий случай будьте готовы.

Потом Иннокентий Игнатьевич посмотрел на мою длинную шубу, подпоясанную кушаком, усмехнулся и прибавил:

— И полушубочек надо сшить. Поаккуратнее. На государственной службе будете состоять. В почтовом ведомстве. Это вам не волостное правление, где все провоняло табаком и овчиной. В таком виде больше пристало в ямщиках ходить. Ну, бывайте здоровы…

И Иннокентий Игнатьевич стал заполнять какие-то почтовые бланки.

После поездки в Новоселову я как ни в чем не бывало продолжал работать в волости. Более того, по совету Ивана Фомича, я на пять дней созвал волостной суд, чтобы в случае моего поступления на почту не оставлять после себя груду нерассмотренных дел. И по моему вызову в волость съехались наши судьи и десятки мужиков из всех наших деревень разбираться со своими кляузными делами. И наша волость, как и раньше, на несколько дней наполнилась шумом и гамом, и дедушко Митрей ходил и ходил к тетке Матрене за пивом для судей и для нашего начальства.

Пока тянулось ожидание вызова в Новоселову, я надоедал Ивану Фомичу расспросами о своей будущей работе на почте: чему там будут обучать меня и где я буду работать потом, когда закончу свое обучение? Особенно интересовал меня вопрос о том, обязательна ли для почтовых работников казенная форма, в которой я видел в Новоселовой Иннокентия Игнатьевича, Ивана Аркадьевича и господина Угрюмова. А может быть, эта казенная форма совсем не обязательна и я смогу служить после своей подготовки в штатском платье?

За время своей двухлетней работы в волостном правлении я почти каждый день видел нашего комского урядника, причем всегда в казенном полицейском мундире. И фельдшер Стеклов, и учителя являлись к нам тоже одетыми по форме, с какими-то значками и светлыми пуговицами. А во время работы в канцелярии крестьянского начальника я наблюдал его и станового пристава, одетых тоже по форме. И хотя я привык уже видеть этих людей облаченными в казенные мундиры с погонами, петлицами и яркими, светлыми пуговицами, однако смотрел на них все еще по-кульчекски, то есть помнил о том, что в народе чиновников называют лягавыми.

Я понимал, конечно, что казенную форму на учителе и фельдшере мужики не одобряют, но терпят, а погоны, петлицы, кокарды и светлые пуговицы пристава и крестьянского начальника приводят их в ярость. Все это я хорошо понимал и не мог при этом уйти от мысли, что мне в недалеком будущем придется облачиться в форменную почтовую одежду с петлицами, со светлыми пуговицами и большой кокардой на головном уборе и я оторвусь уже от своей крестьянской родовы, отдалюсь от нашей крестьянской жизни и приобщусь по своему внешнему облику к этим начальникам, поставленным высшей властью над народом. А потом, я был уверен, и в этом у нас в волости ни у кого не было сомнений, что народ так или иначе в скором времени начнет расправляться с начальством. Во время этой кутерьмы мужики не будут особенно разбираться, кто служит в полиции, а кто на почте, а будут бить всех, кто носит форменные мундиры. Так что в случае чего мне, как писарям, учителям и фельдшерам во время первой мобилизации, придется прятаться где-нибудь от кулачной расправы мужиков.

Все это я довольно невразумительно изложил Ивану Фомичу. Он подумал немного и начал наставлять меня уму-разуму.

— Ты прав в том, — объяснил он мне, — что не хочешь отрываться от своих родных, не хочешь терять своей кровной связи с народом. Будь тем, кто ты есть. Учись, думай, работай, подражай хорошим примерам, но во всех случаях жизни оставайся самим собой, человеком из народа. Иначе грош тебе будет цена.

Ты прав и в том, что народ так или иначе непременно будет сводить счеты со своим начальством. Это вопрос времени. И тебе надо понять, что почтовые работники не относятся к тому начальству, которое называют в народе лягавыми. И вообще, они не начальники. Подобно учителям и фельдшерам, они не притесняют и не обдирают народ. Наоборот, они должны помогать ему. Одни по части здоровья, другие по части грамотности, а почтовики по части установления почтовой и телеграфной связи для населения. Так что на этот счет ты особенно не волнуйся. Хоть тебя и заставят на почте надеть казенную форму, но от этого ты не сделаешься «лягавым» в том смысле, в каком народ представляет себе крестьянского начальника и станового пристава. И не думай о том, что мужики будут расправляться с тобой.

Почта и телеграф им нужны будут для того, чтобы установить в жизни новый порядок, без становых приставов и крестьянских начальников. Тебе надо кончить все свои сомнения насчет казенной формы. Не такой уж это важный вопрос, чтобы придавать ему большое значение. Для тебя сейчас есть вещи поважнее. Сейчас тебе надо думать о том, как жить и что делать, когда ты закончишь свою служебную подготовку на почте и сделаешься самостоятельным человеком, обеспеченным постоянной работой и твердым, хоть и небольшим, жалованьем.