Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

ты права, — серьезно сказал Роман. — Там действительно была женщина, молодая женщина. Ты права. Но неужели тебе не приходило в голову, что если бы это была действительно  м о я  женщина, женщина, с которой бы я изменял тебе, то я никогда бы в жизни не решился печатать такой снимок и вырезать там что-то, тем самым вызывая в тебе  п о д о з р е н и е?! — На этом слове он сделал ударение. — Эта женская логика просто удивительна! Самые элементарные вещи им и в голову не приходят, а уж что-нибудь там выдумать совершенно невероятное — на это они мастаки. Как ты не понимаешь, что я не стал бы этого делать, если бы чувствовал за собой хоть какую-то вину, хоть какое-то действие, связанное с изменой тебе? Да я бы так глубоко все запрятал, что и комар бы носа не подточил! Но в том-то и дело, что прятать мне нечего. Я чист перед тобой. Да, да! Поверь! Ну, хорошо… Я вижу, ты не совсем еще веришь… и думаю, у тебя есть основания, раз уж нет нужной логики. Хорошо, я открою тебе секрет, но знай же, что ты ставишь меня в дурацкое, п р е д а т е л ь с к о е  положение к моему брату. Все дело в том, что… в том, что… в общем эта женщина, короче, с этой женщиной в то время был связан мой брат Николай… О, не смотри на меня так! Тебе давно уже известно, что Коля не ладит со своей женой, — кому, как не тебе, он всегда рассказывал об этом? — ну, а эту женщину он любит, понимаешь, любит настоящей любовью. Так что подойди к этому делу без предрассудков. Мне всегда казалось, что ты вполне способна на это, ты умная, спокойная, справедливая женщина. («Лиса-а…» — думала в это время про него Лариса.) Ну и вот… А вырезал я ее потому, что… сама должна понимать… Коля просил меня до поры до времени не рассказывать тебе об этом. Он не хотел, чтобы ты о нем думала бог знает что, ну, и попросил вырезать Милу — ее так зовут, я с тобой откровенно, — чтобы не было никаких разговоров и расспросов… Возможно, он женится на ней… Теперь ты видишь, своими подозрениями ты вынудила меня предать брата. Я виноват перед ним, но думаю, он простил бы меня, зная все… Тем более что дальше тебя, я надеюсь, — я правильно надеюсь? — никто обо всем этом не узнает…

— Вот смотрю я на тебя, Рома, слушаю тебя и думаю, понимаешь, думаю, — Лариса слабо усмехнулась, — почему гигантская такая машина, этот искренний талант врать, этот блистательный твой дар не выльется в какой-нибудь гений, в добро, в хорошее, в человеческое? Почему расходуется на ложь, на бессовестную, наглую ложь? Ну, хорошо, положим, я поверила тебе, положим, не твоя это женщина, а Колина, пусть так… Но почему тогда эта Колина Мила на десятках кадров с тобой? Я просмотрела все пять пленок в увеличитель! То вы обнимаетесь, то ты брызжешь на нее воду, то ты лежишь головой на ее животе, то вы вместе в лодке, то вместе загораете, то вы пьете лимонад — или что? — на брудершафт, то это, то то, то так, то сяк… и все вы, вы, вы… А бедного Коли, представь себе, ни разу нет с его «любимой», — это Лариса произнесла с издевкой. — Ну, знаю, чего начнешь говорить! — Лариса отмахнулась рукой от Романа, который хотел что-то возразить. — Мол, и это все конспирация, и это все понарошке, и это чтобы только меня разыграть, и целовались вы с ней так просто, и в постель — или куда? — ложились так просто, чтобы меня рассмешить, — ах-ха-ха!.. Нет, милый мой Роман, разлюбезный мой муженек, не проведешь ты меня на этот раз, не проведешь, нет!.. И уж если говорить по совести, то что же ты брата своего Колю помоями облил? Не обрадовался бы он, если бы узнал, что ты, себя выгораживая, плетешь на него бог знает что! Не сказал бы спасибо… Ты думал, если с женой у него не ладится, так можно хоть что наговаривать? И здесь в тебе совести не хватило! Эх, ты! А ведь смотри — это я в первый раз так по-крупному замечаю, что ты лжешь, а до этого всегда верила тебе… Как же ты мог смеяться надо мной, дурой! Да и смеялся, наверняка. Наверняка смеялся с этой своей «vale»!..

— Да какую ты тут Валю все время приплетаешь?!

— Не Валю, а «vale»! Забыл? Так, кажется, она с тобой в письме прощается? «Vale» да «навеки твоя»!

— Ну, а у тебя, конечно, хватило совести чужое письмо прочитать?! — вдруг возмутился Роман.

— Хвати-и-и-ло-о-о?.. — протянула возмущенно-удивленно-вопросительно Лариса, — Мой муж б. . . ., а у меня должно совести хватать, чтобы молчать об этом? Ну уж нет…

— Не матерись, не матерись! — взвизгнул Роман: он не выносил мата, особенно женского. — Пусть у тебя хоть какая причина, а все равно, это подло, низко — читать чужие письма! Это такая низость, такая низость, ниже измен, предательств…

— Ну конечно, я же и ниже его! Еще бы — я ведь такая-сякая да еще и дура набитая! Уж благородная и чистая «vale» такого бы себе не позволила, как же!..

— Да, да! Не позволила бы, не посмела бы!

— И она в тысячу раз лучше меня, — подсказывала Лариса, зло улыбаясь.

— В тысячу раз лучше тебя. В миллион!

— В триллион, — подсказывала Лариса.

— В триллион! — запальчиво подхватил он. — Ты можешь смеяться, можешь издеваться, можешь верить или не верить, можешь делать хоть что, но я одинок, я всегда был одинок, и только она, она одна… поняла это…

— И вы перестали быть одинокими и несчастненькими! — зло вышучивала Лариса. Она сама удивлялась, откуда в ней такое бралось, словно это была не она, а какая-то другая женщина, глубоко, неисправимо глубоко оскорбленная и уязвленная.

— Да, перестали! Я забыл себя, забыл весь свет, забыл свое страшное, никому не понятное одиночество, я воскрес в этой женщине, — он не помнил, что когда-то так же говорил о Ларисе, — она поняла меня и приняла всего, целиком, вот такого, какой я есть, а не такого, какого тебе хочется видеть или о каком можно лишь мечтать! Что бы я ни сделал, о чем бы ни подумал, что бы ни сказал, какое б желание ни выразил, я знал, что понят правильно. Я благодарен судьбе, что такая душа нашлась. Нашлась! И не смей оскорблять ее! По-человечески не смей! Я не хочу ни оскорблять, ни обижать тебя, ты честный, добрый, славный, наивный в своих представлениях