Николай I - А. Сахаров (редактор)

Через 11 месяцев и 1 день Лермонтов убит выстрелом в грудь навылет. Сейчас скажем условия дуэли: 1. барьер в 10 шагов; 2. встают на крайних точках, 3. каждый стреляет когда хочет; 4. осечки считаются за выстрелы, 5. после первого промаха противник имеет право вызвать выстрелившего на барьер. Право каждого на три выстрела с десяти шагов с вызовом отстрелявшегося опять нажимать курок. Ничего, кроме смерти, тут быть не могло. Не было ни врача, ни экипажа. Пишут: что секунданты надеялись на мирный исход, но за кого они принимали стрелявшихся? – вопрос, и ответ: они принимали и того и другого за Лермонтова. Напомним – смотри выше – у Лермонтова кодекс чести, штыковой бой и ножи, на знамени его отряда презрение к огнестрельному оружию, дуэль с Мартыновым шестая из дуэлей Лермонтова, и никому он не тянул руку с миром, но и не стрелял ни разу. Это знали обе кавказские линии, Петербург, Москва, Николай, секунданты, знал и Мартынов. И, зная, выстрелил и убил, прострелил насквозь всего, виртуоз.

Вблизи дуэли замешаны 6 женщин Лермонтова: Реброва, Быховец, сестра Мартынова, французская поэтесса-шпионка, княгиня Щербатова и некая петербургская франтиха. И француженка Оммер де Гелль пишет то же, что и знаменитый боец, денди и бретёр Дорохов: мне жаль Лермонтова, он дурно кончит, он не для России рождён, Лермонтов сидит у меня в комнате, как я к нему привязалась, мы так могли б быть счастливы вместе, ведь мы оба поэты.

Мы оба! Нужно отметить, что к дуэли с Лермонтовым готовился в те дни брат Баранта Проспер и французский полковник Тэт Бу плыл на шлюпе к поэту, чтобы стреляться. В том-то и щёгольство этого Лермонтова – он не имел права стрелять, поэтому и шёл на дуэли на пистолетах охотно. Зная это, не один пытался всадить пулю в блистательное тело, и посчастливилось Мартынову, тому, с кем Лермонтов десять лет жил бок о бок, дружа семьями, ценя его красоту и в общем-то данность. За этими красивыми глазами билось сердце майора, женское.

Источники упоминают, что 15 июля то начинались, то прекращались ливневые дожди, офицеры стрелялись под дождём и сильная гроза и после дуэли. Труп лежал. Васильчиков поскакал в город за врачом, – нет врача. Глебов и Столыпин уехали в Пятигорск, наняли телегу и отправили с нею кучера Лермонтова Ивана Вертюкова и человека Мартынова Илью Козлова, те и привезли тело на квартиру. 6 августа в «Одесском вестнике» № 63 сообщение А. С. Андреевского: 15 июля около 5 часов вечера разразилась ужасная буря с молнией и громом: в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. Не некролог, а новелла, космично. Белинский: –этой жизни суждено было проблеснуть блестящим метеором и оставить после себя длинную струю благоухания. Вот и Белинский пустил длинную струю благоухания.

Лермонтов очень много знал и в чём-то проговорился, поэтому Бог его и забрал к себе, быстренько, не дав развиться… этим разговорам, – пишет Джеймс Джойс. Узнав, Шарлотта пишет в дневнике 7 августа 1841 года: гром среди ясного неба! Почти целое утро с Машей (дочерью), стихи Лермонтова. 12 августа Шарлотта пишет С. А. Бобринской: вздох о Лермонтове, о его разбитой лире, о русской литературе, он мог бы быть выдающейся звездой. В этот же день Шарлотта дарит Марии обе книги Лермонтова. Николай, узнав о смерти Лермонтова, говорит: собаке – собачья смерть! Опять собака! (смотри выше).

Даты жизни Лермонтова. 1814 – 1841. Уже в числах-перевёртышах скрыт фатум. Прибавим к исследованиям роковых дат: все крупные правительственные заговоры в России после 1841 года имели честь быть в лермонтовские дни. Две мировые войны для России 1914, 1941 годы. О поэзии: в 1941 году покончили с собою Вирджиния Вульф[345] и Марина Цветаева, обе поклонницы Лермонтова. В 1941 году умер Джеймс Джойс, считающий в жизнь свою главным в себе влияние Лермонтова.

Достоевский называл прозу Лермонтова единственной в русской литературе, да она и одна у нас в бриллиантовой чистоте (голубого бриллианта!), в антисоциальности. Достоевский не литература, а гениальная импровизация, он – Инквизитор-Импровизатор, без искусств, над культурой. Это от юношеских ран о Петрашевском, казнью, ссылкой, от пускания благоуханных струй Белинского – Достоевский несвободен. Петрашевский утопист, читал книжные новинки из Европы кому попало, а приверженец Петрашевского студент Филиппов основал в Петербургском университете общество по искоренению грубости нравов у студентов. Чтоб распространить шире вежливость и деликатность, они ввели дуэли: если студент оскорбит товарища, он должен драться с ним на дуэли. Студенческий суд рассматривает проступок и присуждает виновного к поединку: если обиженный слабосильный и не умеет защищаться, суд назначал лицо, с которым обидчик должен драться на пулях. Для этого в складчину нанимали учителей фехтования и стрельбы и занимались, а сам Филиппов стал знаменитым рубакой и грозой тех, кто оскорблял слабых. За это Николай арестовал кружок. Петрашевского он обвинил, что тот сумел распространить эти шпаги и револьверы по всей России, где петрашевцы излагали пламенным языком идеи братства и спорили о труде для всех и о безоблачной любви.

В. Берви-Флеровский[346] пишет: 22 декабря 1849 года нас привезли на Семёновскую площадь. Свежевыпавший снег, окружение войск, на валу толпы народа; и солнце, только что взошедшее красным шаром, блистало, облака сгущённые. Солнца не видел я восемь месяцев, – пишет Д. Д. Ахшарумов, – кто-то взял меня за локоть и сказал: вон туда ступайте. Направившись, я увидел среди площади подмостки квадратной формы, со входною лестницею, и всё обтянуто чёрным трауром – наш эшафот. Там стояли: Петрашевский, Львов, Филиппов, Спешнев, кареты всё подъезжали, и оттуда один за другим выходят заключённые: Плещеев, Ханыков, Кашкин, Европеус, а вот и мой милый Ипполит Дебу. Все прощались. Теперь нечего прощаться, становите их, – закричал генерал. Всех нас было 21 человек. Явился какой-то чиновник со списком в руках и стал, читая, вызывать нас по фамилии. После него подошёл священник с крестом в руке и сказал: сегодня вы услышите справедливое решение вашего дела, последуйте за мной. Нас повели на эшафот.

Нас интересовало, что будет с нами далее. Вскоре внимание наше обратилось на серые столбы, врытые с одной стороны эшафота. Для чего столбы у эшафота? – Привязывать будут военный суд, казнь расстрелянием. Войдя на него (эшафот), мы столпились, нас поставили двумя рядами один меньший, наиболее суровых преступников: Петрашевский, Спешнев, Момбелли, Львов, Дуров, Григорьев, Толль, Ястржембский, Достоевский, другой ряд – Филиппов, Дебу Старший и Ипполит, Плещеев, Тимковский, Ханыков, Головинский, Кашкин, Европеус, Пальм. Расставлены. Войскам скомандовано: на караул! и этот ружейный приём, исполненный вмиг несколькими полками, раздался ударным звуком. Затем скомандовано (нам) шапки долой! Холодно, а шапки всё ж прикрывают голову. Чиновник в мундире читает изложенные вины каждого в отдельности, мы содрогались, дело закончилось словами: полевой уголовный суд приговаривает всех к смертной казни расстрелом, и 19 сего декабря Николай собственноручно написал: быть по сему. Мы стояли в изумлении. Затем нам поданы белые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты, стоявшие сзади, одевали нас в предсмертное одеяние. Кто-то сказал: каковы мы в саванах! Взошёл (на эшафот) священник, тот же, что вёл нас, с Евангелием и крестом, и поставлен аналой (столик для икон и книг). Священник: братья, пред смертию надо покаяться, кающемуся Спаситель прощает грехи, я зову вас к исповеди. Никто не отозвался. Тогда подошли к Петрашевскому, Спешневу и Момбелли и стали привязывать их к серым столбам верёвками, по одному на столб. Приказ, надвинуть колпаки на глаза. Раздалась команда, «клац», и группа солдат – шестнадцать стоящих у эшафота направили ружья к прицелу на Петрашевского, Спешнева и Момбелли. Момент ужасен, страшно. Но вслед за тем увидел я, что ружья, прицеленные, вдруг подняты стволами вверх, от сердца отлегло, отвязывают привязанных, приехал какой-то экипаж, флигель-адъютант читает бумагу, и в ней извещалось о даровании нам Николаем жизни и – всем каторгу. По окончании чтения с нас сняли саваны и колпаки, взошли на эшафот люди, вроде палачей одетые в старые цветные кафтаны, и, став позади ряда Петрашевского-Достоевского, стали ломать шпаги над головами доставленных на колени, ссылаемых в Сибирь. После нам дали каждому арестантскую шапку, овчинные, грязной шерсти тулупы и такие же сапоги, на середину эшафота принесли кандалы и, бросив эту тяжёлую массу железа на дощатый пол эшафота, взяли Петрашевского и, выведя на середину, двое, по-видимому кузнецы, надели на ноги его железные кольца и стали молотком заклёпывать гвозди.

Бело-туманно, идут поезда живых уток, тонут волны – холодно, лодки стоят на цепи, похожие на котлы, ему снились горы (Николаю!) и реки, леса, озёра и равнины, грудная клетка России, и что в ней маятник лежит. Николай берёт рукой пустую клетку, сердце капает, толкнёт – идёт, и ходит, если из руки в руку бросать, а так стоит, лежит, и Россия лежит географически, орлы над нею летят, медведи под Петербургом стройные, как сосны, на Невском волки помои едят, кости собак едят; то сердце России, что Николай толкал сонный, стучит, его Николай рисует в альбомы, без подписи, нарисует себя, а поверх мундира сердце, а в центре букву Р: Россия, или две Р: Россия – родина, или три Р: Россия – родина русских. Русских Николай очень любил.