Поднимается ветер… - Татьяна Апраксина

— Это оскорбление я терпеть не намерен! — объявил Флэль, с огромным трудом пытавшийся осознать, что же вдруг ударило ему в голову. Вино? Ледяное презрение и пренебрежение в серых глазах спокойно сидевшего в кресле Гоэллона?

— Я не дерусь с детьми, — герцог небрежно отмахнулся.

— Я совершеннолетний и намереваюсь вам это доказать!

— Что же, у вас с собой метрика? — приподнял брови герцог.

— О моем возрасте вы спросите у моей шпаги!

— И где же она?

— Внизу. Надеюсь, и ваша там же. Приглашаю вас спуститься во двор.

— Господа, господа! — запоздало возопил Форн. — К чему эта нелепая ссора? Герцог, вы не можете драться, ваше поручение не позволяет вам…

— Да я и не хочу, — пожал плечами Гоэллон. — Но мой драгоценный собеседник так настаивает…

— Господин Кертор! Да что же это такое? — всплеснул ручками верховный судья.

— Господа, я ведь вынужден буду взять вас под арест! Господа, я сделаю это превентивно! Герман!!!

— Не кричите вы так, господин Форн, — поморщившись, попросил сидевший в кресле мужчина. — Не нужно никого арестовывать. Сейчас мы с этим любезнейшим молодым человеком уединимся в любом свободном кабинете. Обещаю вернуть его вам в целости и сохранности.

— Я ничего подобного обещать не могу! — громко сказал Флэль, заглушая голоса гостей.

— Так-так-так… — улыбнулся Гоэллон, поднимаясь из кресла и вручая полупустой бокал Форну. — Пойдемте-ка, милейший. Силу хватки герцога, умевшего маскировать весьма неприятный захват под дружеский жест, Кертор знал со времен занятий с воспитанниками Гоэллона; несколько раз Флэль и герцог демонстрировали юнцам парные поединки без оружия. Прижатый к запястью большой палец левой руки пылал, словно его сунули в камин. Керторский задира не боялся боли и знал, что можно сделать, но не хотел опускаться до вульгарной драки. Слава Воину, он правша, так что шпагу в руке держать сможет… Герцог провел Флэля по аляповато отделанному коридору и втолкнул в одну из дверей. Полутемная комната освещалась единственной свечой, должно быть, гостей здесь принимать никто не собирался.

— Благодарю, мой юный друг, вы мне чрезвычайно помогли, — приблизив лицо к пылающему от ярости лицу Кертора, шепотом сказал Гоэллон. — Я уж собирался просить вас разыграть ссору, но вы все сделали сами.

— Что? — опешил Флэль. Гнев начал испаряться, но пока еще не была ясна причина очередной странной выходки Руи. — Зачем?

— Флэль, вы готовы помочь мне еще раз?

— Готов, — сказал керторец, только что собиравшийся либо погибнуть на дуэли, либо провести десяток лет на галерах. Герцог играл им, а точнее — на нем, на его чувствах, словно умелый музыкант на виоле…

— Благодарю вас. Тогда сделаем так. Сейчас я покину сей замечательный дом и его достойного хозяина, — несостоявшийся дуэлянт удивился: в характеристике Форна не было ни капли иронии. — Вы же вернетесь к гостям и расскажете им все, что угодно, только не слишком уж фантазируйте. Хотя можете рассказать, что я с позором ретировался, прикрывшись королевским поручением. Я так и не принес вам извинения. Вы со мной в ссоре, ненавидите меня и мечтаете о сатисфакции. Вы просто жить не можете, так тяготит вас нанесенное мной оскорбление. Жалуйтесь на это всей Собре, только не переиграйте. Согласны?

— Хорошо. А зачем? — интрига с участием Руи уже казалась куда соблазнительнее дуэли.

— Признаться честно, я хочу сделать из вас наживку для одной весьма хитрой рыбы. Когда я вернусь, расскажите мне, не делали ли вам интересных предложений, касающихся моей персоны. Соглашайтесь на все, но имейте в виду, что за вами будут следить.

— Договорились, — Флэль кивнул и протянул руку. Герцог ответил ему крепким рукопожатием, а потом подмигнул и прошептал: — И все-таки вы сущее дитя, Флэль…

— Господин герцог! — вновь вспыхнул Кертор.

— Великолепно! Донесите это выражение лица до Форна и его гостей. Керторец протянул руку и толкнул герцога в плечо, молча желая ему удачи и успешного возвращения.

Братом зову тебя — ты же не веришь. Верно, ведь мы с тобою не ровня. Ровесники, но не ровня. Когда возник наш сущий мир, и вместе с ним — из ничего, из пустоты небытия — возникли мы, тогда такие, как ты, принялись обустраивать свои дома. Разделили, раздробили все многообразие сущего на крошечные осколки-владения, проложили между ними границы и сказали — впервые пробуя на вкус новое, сладкое и терпкое, слово — «мое». Мой мир. Мой пузырь цветной пены, один из многих пузырей, соседствующих с другими. Мое пространство. И отделили от прочих невидимыми, но лишь для таких, как мы, проницаемыми гранями. Наполнили содержимым по своему вкусу, закупорили и закупорились вместе с мирами.

Принялись обустраивать свои миры-осколки, миры-грани, миры-пузыри, из которых и сложено, как кирпич к кирпичу, все сущее; и в каждом кирпиче — своя жизнь и свой создатель, подаривший обитаемому живое бьющееся сердце. Но — не свое, брат, не свое. Собственное. Пульсирующий сгусток тепла, света, счастья. Жизни. Никто из вас не рискнул отдаться миру целиком, стать его сердцем, прорасти через него корнями и сосудами. Вы заставляли травы — цвести, деревья — подниматься к небу, птиц — парить в облаках, животных — плодиться. Вы не успокоились на этом, и вы создали чудо: разумных. Подобных нам и отличных от нас. Вы назвали их людьми. Таких похожих и непохожих друг на друга, с разным цветом кожи, разрезом глаз, покрытых чешуей и шерстью, тонкой кожей и слизью, с разными привычками и мечтами, живущих в чаще, и в городах, в глубинах вод и в пустынях… Вы создали их, а они создали вас. Вы дали им имена, и назвали свои имена, а они переиначили непривычно звучащие слова на свой лад и сочинили о вас сказки, легенды, мифы, начали записывать о встречах с вами и передавать записи друг другу. Они воплощали вас в камне и дереве, в металле и стекле. Они пели о вас песни и рисовали вас, вы снились им и являлись в мечтах. Вы сделали так, что их согревало сердце мира. Оттуда они черпали жизненные силы, вдохновение, любовь и радость, жажду существования и неутолимую тоску по знанию. Они сделали так, что сердце мира стало питаться тем, что они отдавали: счастьем и болью, надеждой и верой, стремлением творца и удовлетворением ремесленника, ожиданиями матери и гордостью отца. Вы стали не нужны. Могли быть спутниками и хранителями, идущими рядом по одним дорогам, мудрыми советниками. Вам это показалось до обидного малым. Кто был первым из вас, дерзнувшим изменить подобный ход вещей? Кто осмелился слиться с сердцем мира и положить себя на алтарь жизни, созданной по собственной воле или прихоти? Помните ли вы их имена, тех, кто уже никогда не вспомнит себя, тех, ставших вечными источниками животворной силы? Ты не из этих, брат мой. Кто был первым, осмелившимся остановить биение сгустка света, заменившим его собой со словами «я — ваш Создатель, и мне вы будете отдавать свою веру, я же взамен дам вам все»? Оказавшиеся привязанными навеки, замкнутые в кольце собственного решения, питающиеся своими творениями, питающие свои творения… Ты не из этих, брат мой. Кто был первым, в испуге, отчаянии или обиде бросившимся прочь от сотворенного, ожидающим, что — вспомнят, заплачут, позовут обратно? Сирые и убогие, покинутые, лишенные опеки и подсказки, с опустевшей сказкой, с помертвевшим мифом — взмолятся, пав ниц, о возвращении. Ты из этих, брат мой. Мы же были из племени танцоров. Вы — деловитые мыши, хлопочущие в своих отнорках — казались нам чужими, скучными, глупыми. Мы были светом и тенью, пламенем и потоком, мелодией и цветом. Лишенные формы, лишенные облика, лишенные привязки к единственному жалкому кирпичику сущего. Нам принадлежало все. Ветром, ручейком, крылатым видением, тенью проскальзывали мы от одного мыльного пузыря к другому, играя. Наслаждаясь, но не касаясь. Почти не касаясь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});