Муссолини и его время - Роман Сергеевич Меркулов

Что бы кто ни говорил, ты – гений, и, если маленькие людишки захотят разрушить твои творения, все равно твое имя останется написанным на небосводе отечества и будет освещено солнцем правды».

После освобождения Петаччи поселилась неподалеку от Сало. Ее преданность и верность были вознаграждены редкими ночными визитами Муссолини, становившегося все более отстраненным.

Между тем в августе 1944 года терпение Ракеле иссякло. Решив серьезно поговорить с любовницей мужа, она взяла с собой министра внутренних дел Буффарини-Гвиди и поехала на виллу, где под охраной немецких солдат жила Петаччи. Буквально с боем прорвавшись через немцев, жена Муссолини обрушилась на соперницу с обвинениями.

Произошла бурная и некрасивая сцена, в ходе которой Ракеле по-крестьянски грубо попыталась заставить Клару исчезнуть из жизни дуче, а та, показывая любовные письма, написанные им, говорила, что он нуждается в ней. На глазах у всех разъяренная Ракеле и рыдающая Клара попеременно звонили незадачливому мужу и любовнику, но без малейшего успеха с какой-либо стороны. Хотя Муссолини и знал о том, что его жена собирается отправиться к Петаччи, он не предпринял ничего для того, чтобы предотвратить эту некрасивую сцену.

Первая и последняя встреча двух оскорбленных женщин закончилась пророческими словами супруги дуче. Заявив от волнения едва держащейся на ногах Кларе, что ее одинаково сильно ненавидят и чернорубашечники, и антифашисты, Ракеле предсказала сопернице скорую и мучительную смерть на миланской площади Лорето (злачном месте, славящемся своими «жрицами любви»).

Позднее в своих мемуарах жена Мусссолини сумеет найти несколько добрых слов о Петаччи, признав, что та не искала личных выгод для себя и мужественно приняла свою судьбу. Возможно, это стоит считать формой запоздалого раскаяния. А в тот день, уже уходя, Ракеле попыталась забрать у Клары письма мужа, но не преуспела в этом. Немецкий майор, вступившийся за Петаччи, отделался глубокими царапинами, оставленными тяжелой крестьянской рукой первой синьоры режима, а Буффарини-Гвиди потерял свою должность.

Понять чувства Ракеле и Клары нетрудно, но едва ли можно подыскать оправдания поведению Муссолини. Не высветились ли на этом примере органические пороки самого дуче как государственного деятеля? Его неспособность вовремя принимать трудные решения, диктуемое слабостью желание отдать все на волю случая, постоянные колебания? В 1944 году все это уже не имело особого значения. Муссолини продолжал оставаться лидером режима и символом фашизма, но в действительности дуче все больше уходил в самоизоляцию от внешнего мира. Прокатившись с утра на велосипеде или сыграв партию в теннис, дуче надолго закрывался в своем кабинете, выходя лишь на короткий обеденный перерыв.

Иногда прибытие какого-нибудь гостя вносило некоторое разнообразие в рутину дня, особенно если визитер был «свежим человеком», имевшим отношение к литературе или журналистике. Таких людей Муссолини принимал с неизменной теплотой, частенько очаровывавшей гостей, – вместо сурового диктатора перед ними представал «философ», с удовольствием рассуждающий о литературе или истории. И все же главной темой для Муссолини оставался он сам.

Стремясь убедить собеседника в своей искренности, он ни на секунду не забывал о своей главной цели – создании «фашистского мифа», центральное место в котором принадлежало бы дуче. Стоило только тому или иному гостю проявить в разговоре инициативу и поднять неприятный для Муссолини вопрос, как встреча немедленно заканчивалась, а неудачливый визитер почти наверняка терял возможность новой беседы с дуче. Мнимая доверительность «великого человека» ограничивалась лишь теми сторонами его жизни, которые он желал демонстрировать, – и только. О подлинной откровенности не могло идти и речи.

Муссолини не был оригинален – уже находясь на Святой Елене, точно так же поступал и его давний кумир Наполеон, сумевший расположить к себе многочисленных посетителей острова, внесших позднее свою лепту в создание бонапартистской легенды.

Другим средством возведения фашистского мифа для Муссолини стали «социальные реформы». Почти утратив интерес к войне и внешней политике, дуче посвящал свое рабочее время вопросам трудового законодательства или здравоохранения. Он, несомненно, понимал, что большинство принятых им в этой области решений могли иметь лишь отвлеченный, «бумажный» характер, поскольку менее всего положение в республике подходило теперь для социальных реформ, – но своих усилий не оставлял. Движущие им мотивы вполне понятны – дуче хотел связать себя и свой режим не с провальным участием во Второй мировой войне и развернувшимся в Италии гражданским противостоянием, а с прогрессивной внутренней политикой.

В этих устремлениях Муссолини зашел так далеко, что многим казалось, будто он, сбросив с плеч два десятка лет, вновь вернулся в период своей социалистической молодости. Все это вызывало в партии глухой ропот – разве не с социалистами и коммунистами фашисты боролись кулаком, дубинкой и револьвером в начале 20-х? Да, с ноября 1943 года Республиканская фашистская партия декларировала свою приверженность социализму, но от дуче все же ожидали не популистской социальной политики, а энергичных мер для наведения порядка в тылу и укрепления итальянских вооруженных сил. Подчас со страниц фашистской печати в адрес дуче раздавалась жесткая критика – Муссолини упрекали в бездействии или излишней мягкости к идеологическим противникам.

Такие уколы, немыслимые еще год назад, больно ранили дуче – несмотря ни на что, пресса продолжала вызывать у него повышенный интерес. Каждый день Муссолини внимательно читал большое количество иностранных и итальянских газет, как республиканских, так и монархических, а если какой-то материал задевал его особенно сильно, то, как и в прежние годы, он лично брался за перо.

Ожесточившись, Муссолини, как и Гитлер, все неудачи собственного режима объяснял кознями самых разных врагов, сплотившихся-де между собой для уничтожения фашизма, но если фюрер в последние годы винил во всем своих генералов, то дуче нашел козла отпущения в итальянской буржуазии. Понимая, что война уже безнадежно проиграна, Муссолини продолжал надеяться на чудо, которое могло бы спасти Социальную республику, однако по-настоящему его теперь заботила только собственная репутация в глазах потомков. Оба диктатора не желали признавать за собой ответственности, но в отличие от Гитлера дуче не собирался хоронить под развалинами режима всю нацию. Главное различие между ними заключалось в том, что если фюрер держался за власть до последнего момента, то сил дуче хватало лишь на то, чтобы с покорностью обреченного идти навстречу неизбежному концу.

Но Муссолини так и не удалось по-настоящему уйти из политики. Несмотря на старательно демонстрируемое нежелание заниматься практическими делами, он продолжал цепляться за атрибуты прежней власти, с удовольствием и как должное принимая полагавшиеся его высокой должности привилегии и уменьшившиеся, но все еще продолжавшиеся славословия. Таким был теперь некогда грозный дуче, столько лет пугавший европейских обывателей своими дивизиями, линкорами и эскадрильями бомбардировщиков.

Человек, когда-то неплохо умевший играть на