Черная книга коммунизма - Стефан Куртуа

В середине XX века, в эпоху первых космических полетов, в стране с сетью железных дорог протяженностью в 30 тысяч километров, с радио и телефоном совершались жестокости, подобные тем, что случались в средневековых европейских монархиях, где борьба за выживание шла не на жизнь, а на смерть. Теперь же подобные зверства творились в стране с населением, равным населению всего мира в XVIII веке. Толпы истощенных людей утоляли голод отварами трав или древесной корой, а в городах — листьями тополей. Они бродили по дорогам в поисках съестного, нападали на продовольственные конвои. Иногда безысходное отчаяние толкало их на бунт, подобный разразившемуся в уездах Синьян и Ланькао в Хэнани. После расстрела двух-трех «зачинщиков» все оставалось по-прежнему: еды все равно не было, болезни и эпидемии умножали смертность, рождаемость падала, потому что голодным женщинам было не до детей. Заключенные трудовых лагерей (лаогаев) тоже сотнями умирали голодной смертью, их положение было столь же зыбким, как и свобода крестьян, иногда осаждавших лагерные ворота с просьбами о подаянии. Три четверти лагерной бригады, где с августа 1960 года работал Жан Паскуалини, через год умерли или были при смерти, а живые, чтобы продержаться, были вынуждены выискивать червей и непереваренные зерна кукурузы в конском и коровьем навозе. Люди стали подопытным материалом, на котором проводилось апробирование новых «питательных» эрзац-смесей, например, муки с 30 % целлюлозы для выпечки хлеба или болотного планктона с рисовой кашей. От первого продукта весь лагерь страдал непроходимостью кишечника и некоторые умирали в мучениях; от второго также болели, а самые слабые гибли. Наконец, специалисты выбрали оптимальный вариант — труху из молотых стержней кукурузных початков, и это «достижение» триумфально внедрялось по всей стране.

В масштабах Китая смертность подскочила с 1,1 % в 1957 году до 1,5 % в 1959 и 1961 годах, достигнув пика — 2,9 % —в 1960 году. Рождаемость упала с 3,3 % в 1957 году до 1,8 % в 1961 году. Без учета снижения рождаемости (около 33 миллионов) потери от возросшей от голода смертности исчисляются за период 1959–1961 годов от 20 миллионов человек (это обнародованные в 1988 году данные, которые можно считать официальной статистикой) до 43 миллионов 116. По всем показателям, особенно по абсолютным цифрам, это не только самый жестокий голод за всю историю Китая (на втором месте стоит голод 1877–1878 годов, унесший на севере страны от 9 до 13 миллионов жизней), но и самый тяжелый в мировой истории. Голод 1932–1933 годов в СССР, в сходных политико-экономических условиях, все-таки нанес государству меньший ущерб (он стоил жизни примерно 6 миллионам человек), чем голод в Китае периода «большого скачка», если судить по соотношению потерь к численности всего населения в Китае и в СССР. Смертность в деревнях была на 30 %—60 % выше, чем в городах в обычные годы, а в 1960 году она удвоилась (2,9 % против 1,4 %). Крестьянам удалось продержаться дольше по сравнению с горожанами, потому что они начали забивать скот, который считался неприкосновенным запасом. С 1957 по 1961 год было забито на мясо 48 % государственного свиного стада и 30 % всего тяглового скота. Что касается технических культур, особенно хлопка — базовой культуры сельского хозяйства Китая, то закрепленные за ними посевные площади уменьшились примерно на одну треть между 1959 и 1962 годами. Падение производства технических культур отразилось на соответствующих отраслях промышленности. С конца 1959 года правительство вынуждено было снова разрешить торговлю на крестьянских рынках, но из-за падения государственного сельскохозяйственного производства рыночные цены были столь высоки, что мало кто из голодного населения мог делать покупки на рынке. В 1961 году цены на свиное мясо на рынке были в четырнадцать раз выше, чем в государственных магазинах. Однако на зерно цены выросли еще больше, особенно на пастушеском Северо-Западе, где оно традиционно было в дефиците. В провинции Ганьсу люди умирали от недоедания даже в 1962 году, и нормы зерна на душу населения были там вдвое ниже, чем требовало даже полуголодное существование.

Воспоминание о «большом скачке», или как Вэй Цзиншэн порвал с маоизмом

«Приехав сюда, я часто слышал, как крестьяне ругали «большой скачок», называя его концом света, и радовались, что остались в живых. Я стал их расспрашивать во всех подробностях. Тогда я уже кое-что понимал, знал о трех годах природных бедствий, что никакие они не природные, а все дело было в заведомо неправильной политике. К примеру, крестьяне рассказывали, что в 1959–1960 годах — как раз во время коммунистического ветра — голодуха была такая, что у них не осталось сил собрать созревший рис, а урожай в тот год был отменный, и многие умирали с голоду, глядя, как зерна падают из метелок на землю, и их гонит ветер. В некоторых деревнях никто не мог дойти до посевов. Раз я пошел с родственником в другую деревню в нескольких ли от нашей. Нас пригласили туда в гости, ну, мы и пошли. Миновали безлюдную деревню, где не было ни одного крытого дома, а все крыши были сорваны и стояли одни глинобитные стены.

Я был уверен, что все покинули деревню во времена «большого скачка» и укрупнения деревень, поэтому удивился:

Разве нельзя снести стены и распахать землю под пашню?

Мой спутник сказал, что, дескать, эти дома ведь кому-то пока еще принадлежат, и можно ли сравнять их с землей без спросу?

Разглядывая хибарки, я не мог поверить, что в них кто-то живет.

Конечно, никто! Все умерли от голода при «коммунистическом ветре». Ни один не вернулся. Тогда земли отдали соседним бригадам. Только люди думали, может, кто вернется, и не стали трогать домишки и дворы. А теперь уж столько времени прошло, боюсь, никто не вернется.

А мы уже шли вдоль деревни. Сорняки грелись под теплым солнцем, а изумрудная трава пробилась через глинобитные стены, и все это так не вязалось с ухоженными полями риса вокруг, которые еще больше подчеркивали запустение. Глядя на сорняки, я вдруг вспомнил сцену, некогда разыгравшуюся перед моими глазами: родители обменивались детьми, чтобы не видеть, как тех отдадут на кухню. Я отчетливо видел страдальческие лица родителей, жевавших мясо детей, вместо которых они отдали своих. И малыши, гонявшие бабочек на лугу недалеко от заброшенной деревни, которую мы миновали, казались мне воплощением тех маленьких жертв. Мне тогда было жаль и детей, и, особенно, их родителей. Кто заставил их глотать — под рыдания и горькие причитания других родителей — то, что им не могло бы присниться раньше и в самом страшном сне? Я понял тогда, кто был тот палач, подобного которому тысячи лет до этого не рождала земля. То был Мао Цзэдун. Он и его банда, их политика и государственная преступная система заставляли обезумевших от голода родителей отдавать плоть от плоти своей, чтобы утолить голод плотью от плоти других, обезумевших от голода родителей.

Чтобы смыть с себя только что совершенные преступления и убийство демократии, он, Мао Цзэдун, затеял «большой скачок» и заставил тысячи и тысячи обезумевших крестьян убивать — лопатой по голове — своих соседей и спасаться самим, поедая под угрозой смерти своих же друзей детства! Не они были убийцы, не эти крестьяне, убийцы были Мао Цзэдун и его клика. Лишь тогда я понял, почему Пэн Дэхуай нашел в себе силы выступить с критикой против ЦК КПК и Мао Цзэдуна. Я понял, почему крестьяне так ненавидели коммунизм и хмурились, когда начались нападки на политику трех свобод и одной гарантии Лю Шаоци[105]: просто-напросто они не хотели больше видеть своих умирающих детей или убивать соседей в приступе отчаяния, чтобы выжить самим. И эта причина перевешивает все идеологии, вместе взятые!».

Государство отреагировало на кризис мерами, в данной ситуации целиком и полностью преступными. Было решено продавать зерно за рубеж, в первую очередь в СССР. Экспорт составил 2,7 миллиона тонн в 1958 году, 4,2 миллиона тонн в 1959 году и 2,7 миллиона тонн в 1960 году. В 1961 году, наоборот, — ввозится 5,8 миллиона тонн (против 66 тысяч в 1960 году), но это очень мало для такой страны, как Китай. По политическим причинам Китай отказывается от помощи США, и ни одна страна, способная предоставить помощь, не подозревает о злоключениях социализма по-китайски. Самым бедствующим государство выдало субсидии — в общей сложности 450 миллионов юаней в год, то есть по 0,8 юаня каждому жителю страны, а килограмм риса стоит на рынке 2–4 юаня… «Китайский коммунизм, — вещает тем временем руководство, — сумел «свернуть горы и покорить природу..»», оставив своих строителей умирать от голода.

С августа 1959 и до 1961 года партия, словно оцепенев после тотальной катастрофы, затаилась в ожидании дальнейшего поворота событий. Критиковать «большой скачок» — детище Мао — было опасно, но положение было настолько безвыходным, что человек номер два в китайском руководстве, Лю Шаоци, заставил-таки Мао отступить на оборонительные позиции и вернуться к «мягкой» коллективизации, какой она была перед движением за «народные коммуны». Снова были разрешены приусадебные участки, крестьянские рынки, частные ремесленные мастерские. Проведено разукрупнение гигантских хозяйств. Жители каждой деревни были объединены в отдельную рабочую бригаду, равнозначную прежней деревне и управляемую крестьянами. Эти меры позволили быстро ликвидировать голод, но не крайнюю бедность населения. Сельскохозяйственное производство, набравшее силу между 1952 и 1958 годами, было разгромлено и не смогло оправиться в течение двух последующих десятилетий. Было подорвано доверие крестьян, и слишком свежи в памяти неудачные проекты (политика «народных коммун») и гибельные бедствия 1959–1961 годов. Валовое производство сельскохозяйственной продукции выросло вдвое между 1952 и 1978 годами, но и население за те же годы увеличилось с 574 до 959 миллионов человек, и таким образом прирост продукции на душу населения оказался совсем небольшим. Только в 1965 году, а в провинции Хэнань в 1968–1969 годах, страна вышла на уровень промышленного производства 1957 года (в валовом исчислении). Сельскохозяйственному производству предстояло еще расти и расти. Постыдная бесхозяйственность «большого скачка» урезала экономические показатели почти на четверть. Лишь в 1983 году страна смогла выйти на рубеж 1952 года по важнейшим показателям сельского хозяйства. Документы периода «культурной революции» подтверждают, что крайняя бедность сельского населения, долгие годы находившегося на грани голодания и лишенного самого необходимого для жизни (одна бутылка масла воспринималась как семейное сокровище), и рана, нанесенная «большим скачком», рождали недоверие к пропагандистским ухищрениям режима. Неудивительно, что бесправные крестьяне быстрее всех откликнулись на либеральные реформы Дэн Сяопина и стали ударной силой рыночной экономики Китая ровно через двадцать лет после «народных коммун».