Карамзин - Владимир Муравьев

При описании Карамзиным правления Ивана Грозного его злодеяниям отведено места ничуть не больше, чем деятельности на пользу государства.

«Но отдадим справедливость и тирану; Иоанн в самых крайностях зла является как бы призраком великого Монарха, ревностный, неутомимый, часто проницательный в государственной деятельности; хотя, любив всегда равнять себя в доблести с Александром Македонским, не имел ни тени мужества в душе, но остался завоевателем; в Политике внешней неуклонно следовал великим намерениям своего деда, любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы, выслушивал жалобы, читал всякую бумагу, решал немедленно; казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев, телесно и стыдом (рядил их в великолепную одежду, сажал на колесницу и приказывал живодерам возить из улицы в улицу); не терпел гнусного пьянства (только на Святой неделе и в Рождество Христово дозволялось народу веселиться в кабаках; пьяных во всякое иное время отсыпали в темницу). Не любя смелой укоризны, Иоанн не любил иногда и грубой лести; представим доказательство. Воеводы, Князья Иосиф Щербатый и Юрий Борятинский, выкупленные Царем из Литовского плена, удостоились его милости, даров и чести с ним обедать. Он расспрашивал их о Литве; Щербатый говорил истину; Борятинский лгал бессовестно, уверяя, что Король не имеет ни войска, ни крепостей и трепещет Иоаннова имени. „Бедный Король! — сказал тихо Царь, кивая головою. — Как ты мне жалок!“ — и вдруг, схватив посох, изломал его в мелкие щепы о Борятинского, приговаривая: „Вот тебе, бесстыдному, за грубую ложь!“…»

«В заключение скажем, что добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти; стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех Царств Могольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы Царя-Завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа!»

С начала 1820-х годов жизнь Карамзина приобретает ту размеренность и однообразие, которые были ему так необходимы для работы. «Положение Карамзина сделалось самое возвышенное, от всех отдельное, недосягаемое для интриг и критики, — пишет Ф. Ф. Вигель. — Он пользовался совершенною доверенностью царя, который, на лето помещая его у себя в Царском Селе, нередко посещал его. Там спокойно продолжал он огромный и полезный труд свой, по временам издавая новые томы русской истории своей; но уже болезни посетили его совсем еще неглубокую старость».

В 1821–1823 годах Карамзин пишет десятый и одиннадцатый тома. В начале 1824 года они выходят в свет. Хотя по материалу и художественности они ничуть не ниже предыдущих томов, расходятся они хуже. Карамзина, живущего на доходы от литературной работы, это огорчает. С грустью жалуется он Вяземскому: «Мало надежды, чтобы и два тома „Истории“ поправили наши финансы: книги не продаются, кроме „Полярной Звезды“». Однако сама работа доставляет ему удовольствие и радость. Как и 20 лет назад, он уходит целиком в описываемую эпоху. «Я теперь весь в Годунове, — пишет он Малиновскому и с жадностью и волнением загадывает о будущей работе: — Буду очень доволен, если Бог даст мне хоть осенью начать Шуйского».

Осенью 1823 года Карамзин уехал из дома Е. Ф. Муравьевой, так как в его комнатах ей пришлось поселить своего племянника — К. Н. Батюшкова, заболевшего тяжелым психическим расстройством. Карамзины сняли квартиру на Моховой в доме Межуева. «Все не велико, но уютно», — характеризовал Карамзин свое новое жилище.

Весной 1824 года Карамзину пожалован очередной чин действительного статского советника: он стал генералом, догнав Дмитриева.

Живописные портреты Карамзина 1820-х годов фактически являются не натурными, а перерисовкой более ранних, с добавлением новых аксессуаров — звезды, фрака, шубы, шлафрока с меховым воротником. Поэтому особенно ценен литературный портрет, написанный Ф. В. Булгариным. Автор увидел Карамзина на вечере в одном петербургском доме.

«Началось чтение Мольеровой пиесы. Вдруг дверь в зале потихоньку отворяется, и входит человек высокого роста, немолодых лет и прекрасной наружности. Он так тихо вошел, что нимало не расстроил чтения, и, пробираясь за рядом кресел, присел в самом конце полукруга. Орденская звезда блестела на темном фраке и еще более возвышала его скромность. Другой вошел бы с шумом и шарканьем, чтоб обратить на себя внимание и получить почетное место. Незнакомец никого не обеспокоил.

Я смотрел на него с любопытством и участием. Черты его лица казались мне знакомыми, но я не мог вспомнить, где и когда я видел его. Лицо его было продолговатое; чело высокое, открытое, нос правильный, римский. Рот и губы имели какую-то особенную приятность и, так сказать, дышали добродушием. Глаза небольшие, несколько сжаты, но прекрасного разреза, блестели умом и живостью. Вполовину поседелые волосы зачесаны были с боков на верх головы. Физиогномия его выражала явственно душевную простоту и глубокую проницательность ума. Отличительные черты его лица были две большие морщины при окончании щек, по обеим сторонам рта. Я, по невольному влечению, искал его взгляда, который, казалось, говорит душе что-то сладостное, утешительное. — На его одушевленной физиогномии живо отражались все впечатления, производимые чтением. Ни одно острое слово, ни одна счастливая мысль, ни одна удачная черта характера не ускользнули от его внимания. Неудовольствие изображалось на лице, как облако в чистой воде, когда чтец дошел до некоторых плоскостей, встречающихся в комедиях Мольера, жертвовавшего иногда вкусу для своего современного партера… Кончилось чтение, слушатели встали с мест своих, и начался разговор. С нетерпением подбежал я к хозяину, чтобы спросить об имени незнакомца. „Это Карамзин“, — отвечал хозяин».

К. С. Сербинович, ставший домашним человеком у Карамзина в эти годы, подробно описал распорядок его дня и метод работы над последними томами «Истории государства Российского»:

«Он вставал в 9-м часу утра и всякий день в 10-м часу делал прогулку, довольно большую. Всегда с самого начала дня он был совершенно одет и не надевал шлафрока иначе, как уже к ночи, ложась спать. Когда он жил в доме Е. Ф. Муравьевой у Аничкова мосту, а потом на Моховой, в доме Межуева, то гулял обыкновенно по Фонтанке до Прачешного мосту, иногда и по Дворцовой набережной и по Невскому проспекту; когда же погода не позволяла, прогулка ограничивалась Невским проспектом. Большею частию он гулял один, иногда же случалось видеть его с одною из дочерей. Помню, что зимою он был в темно-зеленом бекеше с бобровым воротником, в теплых темного цвета перчатках и с тростью в руке…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});