Вальтер Беньямин. Критическая жизнь - Майкл У. Дженнингс

в вопросах дружбы, и это будет стоить мне В.[иссинга] и тебя. И моя уверенность отнюдь не возросла, когда я увидел, что – и каким образом – у В. случился рецидив уже в первые дни его пребывания здесь. Когда люди разделены так долго, как мы с тобой, всякий, кто перемещается между нами, неизбежно становится посланцем. А В. в данный момент кажется мне непригодным для этой роли. Значение его непригодности в моих глазах можно оценить, лишь представляя себе, как мы жили на юге, и все то, что я делал ради него. Вдобавок ко всем этим сомнениям я сейчас не знаю, на каком уровне находятся ваши с ним отношения» (BG, 148). «Максима», о которой говорит Беньямин, разумеется, сводилась к его давнему обычаю держать своих друзей в полной изоляции друг от друга, а за его вопросом по поводу «уровня», на котором находились отношения между его друзьями, скрывалось ревнивое подозрение, что Виссинг и Гретель вступили в интимную связь. К июлю в переписку между Беньямином и Гретель отчасти вернулась прежняя сердечность, но эта болезненная интерлюдия, несомненно, означала, что отныне в отношениях между ними возможна только дружба.

Примерно в то же время – и, судя по всему, в обществе Эрнста Блоха – Беньямин встретил на своем жизненном пути Эрнста Канторовича (1895–1963), немецкого еврея, которого он презирал как оппортуниста. В конце 1950-х гг. Канторович прославился в англоязычных интеллектуальных кругах, когда во время работы в Институте перспективных исследований в Принстоне издал свою книгу «Два тела короля» – исследование в сфере «средневековой политической теологии», в котором проводится различие между королем как существом из плоти и крови и королем как символическим воплощением государства. Самой известной работой Канторовича из созданных им в годы изгнания остается очень вольная, сильно пропитанная теологией биография императора Священной Римской империи Фридриха II – книга, укрепившая среди либеральных и левых интеллектуалов репутацию Канторовича как неисправимого правого радикала. После Первой мировой войны Канторович служил во фрайкоре и участвовал в подавлении Великопольского восстания и восстания «спартаковцев» в Берлине, сопровождавшемся страшным кровопролитием. Во время учебы в Гейдельберге Канторович начал вращаться в окружении Георге и Гундольфа и именно благодаря этим связям в итоге получил место во Франкфуртском университете. Впрочем, эти знакомства не стали для него защитой от нацистской расовой политики, и Канторович, лишившись кафедры, бежал за границу и претерпел метаморфозу, начальный этап которой Беньямин описывал такими язвительными словами: «Только пресловутые пробки всплывают на поверхность, что произошло, например, с невозможным занудой и подхалимом Канторовичем, который возвел себя из теоретиков государственной партии в назойливые коммунисты» (GB, 5:104).

Летом эти проблемы в некоторой степени уравновешивались восстановлением дружеских отношений с двумя другими старыми друзьями: Блохом и Хелен Хессель. Встреча Блоха и Беньямина, двух давних соратников и соперников в области философии, состоялась вскоре после того, как Блох в конце концов прибыл в Париж в середине июля. Перед Беньямином стояла сложная задача: ему очень хотелось устранить все разногласия и восстановить сердечные отношения с Блохом, но в то же время он был твердо настроен дать почувствовать Блоху, что решительно не одобряет выборочного заимствования последним отдельных мотивов из исследования Беньямина о пассажах для своей книги «Наследие нашей эпохи» при всей ее проницательности и образности. К его удивлению и облегчению, оказалось, что Блох готов пойти на мировую: по словам Беньямина, его старый друг выказал «большую преданность». Итогом этого, как сообщал Беньямин Шолему, стало сохранение осторожной и опасливой доброжелательности: «[Хотя] наши взаимоотношения никогда не станут вполне удовлетворяющими обе стороны, я тем не менее самым определенным образом готов взять на себя ответственность за сохранение нашего союза. Я, в чьи слабости, безусловно, никогда не входили ни иллюзии, ни сентиментальность, иду на это ввиду полного осознания ограничений, присущих этим отношениям; вместе с тем из-за разбросанности моих друзей все они, включая и меня, находятся в изоляции» (BS, 170–171). В последующие недели, перед тем как Блох в конце августа отбыл на Лазурный Берег, они с Беньямином часто встречались друг с другом, и Беньямин тем самым приобрел партнера по дискуссиям, какого у него не было со времен пребывания в Сковсбостранде. Однако, по-прежнему испытывая подозрения по отношению к склонности Блоха воровать у него идеи, Беньямин старался уводить их беседы подальше от темы пассажей (BS, 165). Кроме того, Беньямин был рад и восстановлению сердечных отношений с Хелен Хессель после их болезненного берлинского разрыва. Теперь они вместе ходили на показы мод, а Беньямин прочитал ее маленькую книжку о модной индустрии Vom Wesen der Mode («О сущности моды»), найдя превосходным содержащееся в ней детальное изображение социальной и коммерческой направленности моды и сделав из нее довольно обширные выписки для своих заметок о пассажах.

В то же время в июле Беньямин сетовал на то, что со времен пребывания на Ибице в 1933 г. не приобрел ни одного нового друга – не завел «никаких глубоких знакомств»; в Париже он чувствовал себя не менее изолированным, чем в Сковсбостранде и в Сан-Ремо. Он прилагал все усилия к тому, чтобы поддерживать связи со своими французскими знакомыми – Марселем Брионом и Жаном Поланом на юге и Адриенной Монье в Париже, но был явно не способен устанавливать новые. Монье – поэтесса, книготорговец и издатель была заметной фигурой в парижском модернизме еще с начала 1920-х гг. Ее книжный магазин La Maison des Amis des Livres, находившийся на улице Одеон в 6-м округе, представлял собой отчасти магазин, отчасти библиотеку с выдачей книг на дом, отчасти клуб и лекционный зал. Беньямин пользовался библиотекой Монье еще с 1930 г., когда его представил ей германист Феликс Берто:

Мадам, г-н Вальтер Беньямин, писатель и эссеист из Берлина, сказал мне вчера: «Вы не знаете автора нескольких стихотворений, опубликованных шесть лет назад в N.R.F. и оказавших на меня глубокое впечатление? Из всего, что я читал по-французски, это затронуло меня в сильнейшей степени». Я не счел себя вправе сообщать ему ваше имя без вашего на то разрешения; однако, если вы не видите абсолютной необходимости в том, чтобы не раскрывать свое инкогнито г-ну Беньямину (который переводил Пруста), он был бы рад получить от вас приглашение встретиться с вами… Мадам, я прошу прощения за нескромность моей просьбы, но я был так тронут преданностью этого странного читателя, что захотел по крайней мере уведомить вас об этом и вместе с тем захотел еще раз лично засвидетельствовать вам свое глубокое почтение[402].

К 1936 г. отношения между Беньямином и Монье превратились во что-то очень похожее