Солдат великой войны - Марк Хелприн

— Тогда позволь мне закончить, и тогда мы будем квиты. Почему он жил в пещере в Тестаччо? Не знаю. Вроде бы ему вполне хватало ума, чтобы перевести миллиард лир на секретный банковский счет в Швейцарии и, отойдя от дел, уехать туда, как поступает каждый итальянец, которому удается украсть такие деньги, и жить в окружении телохранителей, доберманов и грудастых женщин. Но нет, он жил в крохотной каморке, вырубленной в горе глиняных осколков. Любил поговорить о выбеленных костях в долинах на Луне. Может, думал, что ему самое место в горе из костей, и Благословенный придет, чтобы его забрать. Что ж, Благословенный пришел и забрал. В передней стене пещеры были дверь и два окна с яркими желто-пурпурными занавесками, ирисами и одуванчиками. Я никогда не замечаю обувь и занавески, смотрю сквозь них, но эти притягивали взгляд. Стоя у калитки маленького палисадника перед пещерой, я увидел, как он выглядывает из-за одной из этих отвратительных занавесок. Он не знал, что я наблюдаю за ним, и думал, что я его не засек. На лице отражались озабоченность и тревога, как у зверя, который бегал на свободе и внезапно обнаружил, что угодил в ловушку. Мне было видно только четверть его лица, но он постоянно двигался, и в итоге я увидел все. С черными прилизанными волосами, он выглядел шустрым и подтянутым. Я знал, что Орфео стар, но он относился к числу людей, которые и в девяносто могут сделать кувырок назад. Я не сомневался, что с приходом фашизма у нас обязательно будет новая война, и ощущал непреодолимое желание его убить. Выжидал несколько месяцев и отрастил бороду. Ариан ничего не говорила, но без бороды я ей нравился больше. Паоло смеялся. Я пообещал сбрить бороду еще до осени. Под вымышленным именем я вступил в плавательный клуб, расположенный около Тибра. Клуб был ужасный, всегда шумный и переполненный, особенно когда приходили студенты соседнего лицея. В бассейне с семью дорожками иной раз оказывалось до сотни галдящих подростков. В раздевалки набивалось столько народу, что ни один взрослый в здравом уме туда бы и носа не сунул. Меня это устраивало, было частью моего плана. Я пошел посмотреть пещеру, соседствующую с обиталищем Орфео. Она пустовала. Старуха, сидевшая в другой пещере, сказала мне, что насчет аренды надо поговорить с хозяином бара около Маттатойо. Бар обслуживал рабочих скотобойни, и пока я шел к стойке, от запаха меня чуть не вырвало. Официант отправился на поиски босса. «Я клерк с фабрики по производству резиновых изделий, — сказал я боссу, — и работаю в ночную смену. Моя мать получила тяжелую травму, когда перебиралась с баркаса на пристань в Анконе, где мы живем, поэтому больше не может чистить рыбу, и мне приходится ее содержать». «Я-то тут при чем?» — удивился он. «Днем я печатаю наряды для мебельной компании. У них много заказов из Греции, а поскольку мой отец родом из Греции, он говорит на греческом, я тоже немного знаю греческий, и хотя моя пишущая машинка не печатает на греческом, под напечатанным текстом я пишу перевод на греческий». «Зачем ты мне все это говоришь?» — рассвирепел он. Подумал, что я маньяк. Выглядел он как Муссолини. Думаю, сознательно культивировал этот образ. «Моя хозяйка в Трастевере любит спать днем, — продолжал я. Сделал паузу. Я прилагал все силы к тому, чтобы он помнил меня до конца своих дней. — Она говорит, что я не могу печатать у себя в комнате. Я выносил стол на улицу, но там слишком много народу, чтобы работать». Его лицо налилось кровью. Еще чуть-чуть, и он набросился бы на меня с кулаками. Поэтому я перешел к делу. «Мне нужно жилье. Ваши комнаты в Тестаччо идеально мне подходят. Там целыми днями тихо». «А! — Он наконец-то догадался. — Но ты скоро съедешь, — в голосе слышалось разочарование. — Там полно психов». — «Они опасны?» — «Кто знает? Это же ненормальные». «Моя бедная матушка, — вздохнул я. — Мебельная компания хорошо мне платит, потому что ей не нужно арендовать для меня кабинет. Благодаря этому я тоже могу хорошо вам заплатить». Когда я назвал сумму, а она в три раза превышала ту, на которую надеялся хозяин, он побежал за ключом. Чтобы покрепче посадить его на крючок, я заплатил за несколько месяцев вперед. «Надеюсь, твоя мать поправится», — сказал он тоном, доказывающим, что можно снискать расположение даже того, кто выглядит как Муссолини. Я рассчитывал обставить все так, чтобы полиция не стала искать убийцу, во всяком случае активно, а если бы и стала, то искали бы бородатого холостяка с греческими корнями, жившего в Трастевере, работавшего на фабрике резиновых изделий, с матерью которого недавно произошел несчастный случай в Анконе.

— А отпечатки пальцев?

— Я не собирался их оставлять. К тому же моих отпечатков не было ни в каком архиве, а если бы их бы где-то и раскопали, я никак не мог попасть в число подозреваемых, так что сравнивать бы их не стали. Да и потом в те времена полиция все еще использовала систему Бертильона[102] и очень медленно внедряла новые методы. Месяц я подходил к плавательному бассейну через мост Сублицио со стороны Трастевере, где заглядывал в кофейню и без умолку рассказывал о том, как печатаю наряды на мебель. Всякий раз, как я появлялся на пороге, у официантов портилось настроение. Однажды по пути домой я купил молоток и ломик и объяснил торговцу скобяными изделиями, что намерен подремонтировать мою комнату в Тестаччо, которую арендовал, чтобы печатать наряды для мебельной компании. Рассказал и остальное.

— Вы вышли сухим из воды, так?

— Да, вышел, — подтвердил Алессандро. — И не только потому, что полиция меня не нашла. Хотя я и убил его, мне не пришлось заходить так далеко, как я предполагал. Он сам проявил инициативу. Сделал все за меня.

— Сам?

— Да.

— Покончил с собой?

— Нет. Сейчас расскажу. Я собирался поставить стол и пишущую машинку — их я купил, разумеется, в Трастевере — в жалком палисаднике у пещеры, которую снял. Я знал, что Орфео не потерпит стука клавиш и ударов букв по «дьявольскому резиновому валику», как он его называл. Днем кто-нибудь из местных наверняка работал бы в саду, или собирал мусор, или просто сидел, греясь на солнышке. И они стали бы свидетелями того, как Орфео потерял контроль над собой и напал на меня с моими же орудиями, приобретенными для ремонта, которые оказались под рукой, когда этот разбушевавшийся носорог проломил ветхий забор, отделявший его палисадник от моего. Но реализовать такие сложные планы обычно не удается. События происходят, как им заблагорассудится, и именно так случилось и в тот раз. Я пришел в половине одиннадцатого. Солнце стояло высоко, три или четыре человека с интересом следили за каждым моим движением. Орфео я не увидел, но слышал, как он говорил сам с собой, и счел это добрым знаком. Не прошло и нескольких минут после моего первого удара по клавише, как он выскочил из двери, донельзя разъяренный. Глаза, рот, кисти, ноги, руки — все пребывало в непрерывном движении, пышущее злобой тело вынесло сначала на улицу — через забор он ломиться не стал, — а потом в мой палисадник. Он меня не узнал. Возможно, из-за бороды и темных очков необычной формы, которые я в тот день надел в первый и последний раз. «Пожалуйста! Пожалуйста! Прекратите этот отвратительный шум! — прокричал он, одновременно так подобострастно и так неистово, что у меня это вызвало ассоциации с горящим маслом. — Все знают определенные процедуры и определенные машины, дьявольские машины. Пожалуйста! Эту пишущую машинку привезли из Египта, она погубила больше достойных людей, чем вы можете себе представить. Мои коллеги исчезали в ее пасти. Прекратите, а не то я вас убью!» Я прекратил, он ушел и, когда он переступал порог, вновь забарабанил по клавишам. Он начал ломать и разбивать вещи в доме, и люди выходили на улицу, чтобы посмотреть, что происходит. Орфео ревел, смеялся, кричал, все сильнее распаляя себя, подсказывая, что атака не заставит себя ждать и будет яростной. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить себя продолжать печатать список шпунтов и зажимов для соединения в ус, но я держался. Орфео вылетел из двери и, как я и думал, разметал забор. Остановился передо мной, трясясь от ярости. Я увидел, что он что-то держит в руке, и встревожился. Мне показалось, что это пистолет. Обезумевшие и злые люди редко попадают в цель, но с такого расстояния Орфео мог и не промахнуться. Тут же я разглядел, что в руке у него не пистолет, а граната. Гранаты всегда нервировали меня, и я вскочил. Полагаю, ты никогда не бросал гранату?

Николо покачал головой.

— К этому невозможно привыкнуть, независимо от того, сколько раз ты это делал. Когда выдергиваешь чеку, сразу весь подбираешься, а когда бросаешь и ждешь разрыва, по спине так и гуляет холодок. Таковы ощущения, когда ты бросаешь гранату. А когда ее бросают в тебя, все гораздо сложнее. Ты должен отсчитывать секунды — а с этим трудно не ошибиться — от звука выдергиваемой чеки, если тебе повезло и ты его расслышал. А потом должен решить, успеваешь ли ты отбросить ее назад, или надо искать укрытие, или просто падать на землю и сворачиваться в комок. Опытные солдаты держат гранату в руке с уже выдернутой чекой и бросают, когда проходит половина времени, остающегося до взрыва. На Изонцо немцы затягивали так бросок, что гранаты взрывались в воздухе, над целью. Орфео поднял скобу, и у меня возникла мысль, что на самом деле я не такой умный. Краем глаза я увидел, что все мои свидетели застыли, разинув рты. Я попятился. Орфео шагнул вперед. Его лицо непрерывно двигалось, с губ срывались бессвязные звуки. Я его не интересовал, он нацелился на пишущую машинку. Его глаза превратились в щелочки, когда он подступал к ней. Он сыпал ругательствами, плевался, дрожал и со звериным рычанием вогнал гранату под каретку. Наверное, Орфео никогда раньше не бросал гранату и по-прежнему держал руку на скобе. Когда раздался хлопок, сопровождающий выдергивание чеки, он подумал, что граната взорвалась, и рефлекторно отдернул руку. Рукав зацепился за ту часть машинки, которой продвигают бегунок и возвращают на место каретку. Одет Орфео был в черную шерстяную кофту свободной вязки, и хромированный рычаг проткнул рукав. И когда Орфео попятился, он потащил пишущую машинку за собой. Она свалилась со стола и ударила ему по коленям. Он заорал. Пинал пишущую машинку и бил ее свободной рукой. «Отпусти меня! Отпусти!» Но граната не вываливалась из пишущей машинки, а пишущая машинка не отцеплялась от Орфео. Осознав, что пишущая машинка может причинить ему больший вред, чем просто бить по коленкам, что он не может от нее освободиться и через несколько секунд его плоть и тысячи обломков пишущей машинки смешаются в последнем коктейле его существования, он улыбнулся и захохотал. Его последние слова прозвучали так, будто ему наконец-то открылось то, что он искал всю жизнь. Знаешь, что он сказал? «Мотыльки мечутся на ветру». Я упал за землю за грудой ручек от амфор. Прошла еще секунда, и прогремел мощный взрыв. Орфео и пишущую машинку размазало по Тестаччо, как я сотню раз видел в окопах, и еще подумал, вот и хорошо, теперь война наконец заглянула в гости и к этому бумагомараке. И хотя когда-то я питал к нему теплые чувства, теперь никакой жалости не испытывал. Война закалила меня и где-то свела с ума, так что мне удалось отчасти перевести удар на виденное там, а не принимать все на себя. Я словно совершил святотатство — по современным меркам, — сломав преграду между обыкновенным солдатом и бюрократами и клерками, которые посылали его на смерть. Никакой связи у солдата с ними быть не могло, и они, клерки, чувствовали себя неуязвимыми. Но, если взять солдата и обагрить его кровью, никто не может чувствовать себя в безопасности, даже генералы. Я подумал: что хорошо для Фабио и Гварильи, хорошо и для Орфео, и обратил эту мысль в явь. Я пошел в плавательный клуб и в толпе из нескольких сотен подростков сбрил бороду у раковины в маленьком закутке, наполовину скрытый от всех паром. Никто ничего не заметил. Несколько раз проплыл вперед-назад и переоделся в белый костюм. Другую одежду положил в бумажный пакет, который зашвырнул в мусорный контейнер. По пути через Авентино несколько раз сталкивался с полицейскими. Они и не смотрели в мою сторону. Я шел как зачарованный. Я это сделал. По-настоящему убил бюрократа. Увидев меня, Ариан сказала, что я словно сам не свой, но я ответил, что причина в том, что я сбрил бороду. Я, мол, и сам себе кажусь каким-то странным. День на солнце, добавил я, и мое лицо больше не будет напоминать очищенное яблоко. И Паоло — он так радовался, что отец стал прежним. И я по глупости радовался, думая, что теперь ему ничего не грозит. Годы шли, и я осознал, что ничего хорошего для Паоло я так и не сделал. Пожалел, что подобным образом поступил с Орфео, но сожаления не перешли в угрызения совести, потому что я помнил тех, кто погиб до него.