Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

обильном подспорье необыкновенно-поразительной белизны снегов, что Пустозерск виден был верст за десять. Обстоятельству этому способствовало еще и то главное, что Городок лежит на открытом ровном месте, и лес, казавшийся только издали лесом, на самом деле был приземистый кустарник — сланка (ивняк, почти наполовину с можжевельником), не свыше полутора аршина в вышину. Виделись церковь, крыши домов, после двухсуточного созерцания снегу да снегу, да того же убогого леса, в котором залегала узенькая, почти тропа, полоса дороги. Мы то и дело цеплялись санями за сучья, то и дело отряхивались, помахивая мордами, хохлатые лошаденки наши от валившегося на них снега Мы выехали на озеро Пустое, давшее свое имя селению — Пустое потому, что нет на том полуострове, где оно выстроилось, ничего, кроме бугров, да мху, да кое-где несчастного мелкого кустарника; кругом лежит мертвая тундряная степь. Кругом мелкие озера, местами песчаные, довольно высокие бугры. Кое-где они окружают какое-нибудь небольшое озерко или глубокую рытвинку и издали кажущихся укреплениями с башнями странной формы. На них едва держатся корнями малорослые деревья. Северные ветры нанесли сюда песок с берегов Печоры, нарыли глубокие ямы и подкопались под корни чахлых полярных растений. Городок расположился на довольно приметной возвышенности Городецкого озера, шириной около 700 саженей. С северо-запада он засыпан песками, другая половина — болото и целые озера грязи. Через них между домами устроены еще со времени воеводства, деревянные мостики. Таков летний вид Пустозерска, по сообщениям, кто видел этот Городок в ту пору года. Уверяют они, что от церкви на озеро вид очень красив, но селение одолели пески, которые до половины занесли кладбищенскую Георгиевскую церковь. Бури разрывают могилы и обнажают гробы. Весной Печора делает Городок островом, чему помогает и его семиверстное озеро, обильное рыбой.

Выехали мы на это озеро, закованное толстым льдом — и Городок открылся весь целиком: маленький, уединенный, пустынный.

Как теперь, вижу его серенькие избы, из-за которых глядела одинокая деревянная церковь с колокольней. Весь он уютно сбился в кучу и словно только что вчера сломан острог — неправильный четвероугольник с заостренными наверху толстыми и высокими бревнами, как будто для того, чтобы селение все оставалось теперь на виду и на потеху ветров и вьюг, набегающих сюда с океана, и неоглядных снежных полей, величина которых еще более усиливает пустынность и однообразие видов. Напросилась мысль о том, что это крайний и самый дальний предел моих странствий, что это одно из последних русских селений на севере, и еще сильнее сжала сердце та мысль непрошеная, что недаром здесь такая пустынность и бесприветная даль, когда Городок этот со времен самой отдаленной старины русской служил местом ссылки многим боярским фамилиям, подпавшим опале царской. Словно как сейчас выговоренное, вспоминается мне зловещее замечание моего ямщика, указывающего кнутовищем на правый берег озера (называемого Городецким).

— Вон наволок-от этот (мыс) виселичным зовут!

— За что же так? — выговорилось мною как-то невольно.

— Карачеев, сказывают, вешали в старину: виселицы-де тут такие стояли. Приведут, слышь, карачея-то, которого поймают, да и повесят тут. Нападали, вишь, они!.. А перевешали их гораздо больше тысячи!

Это народное предание имеет смысл исторической истины. Карачейские — жившие у Карского моря (лукоморья, по Нестору) и реки Кары — самоеды в начале прошлого столетия нападали на город большими партиями (в 1719, 1730, 1731 и 1746 гг.). Они недовольны были наложенным на них и неведомым до той поры ясаком и за то угоняли оленей, убивали противившихся и только что не производили пожаров. Архангелогородский обер-комендант, генерал-майор Ганзер, послал туда роту команды с поручиком Фрязиным, к которой присоединены были туземные крестьяне и самоеды. Выстроен был острог. Учреждена постоянная команда (она так уж и не выводилась оттуда, и солдаты постепенно вымерли один за другим до последнего). Карачеи мало-помалу успокоились и перестали производить нападения, когда уже, впрочем, перевешано их было свыше тысячи, насколько в этом можно верить народному преданию. Оно уже изрядно затуманено баснями.

Так, между прочим, рассказывают, что они до того злы, что даже на пирах с сырым мясом убивают друг друга, что их не берет ни пуля, ни нож; пуля отскакивает, как от камня, а стрелы вонзаются в них, словно в дерево. Иные стойбища их можно видеть только издали, а подойдешь ближе — они скрываются, уходят в землю. Подобное когда-то, впрочем, сказывали древние новгородцы, приходившие сюда еще в XI-м веке.

— А вон туда, влеве-то, — перебил мои мысли ямщик, — за лесом площадочка есть такая. Крест на ней стоит, народ ходит молиться: Аввакумов-де. А самого его сожгли в Городке на площади. Сделали сруб такой из дров. Протопопа поставили в сруб и троих еще с ним товарищей[74]. А протопоп-то предсказал это раньше, что быть-де мне во огни. И распорядок такой сделал: свои книги раздал. Перед смертью к нему прилетал голубь. Из Москвы гонец прибегал и царскую милость привозил. Народ пустозерский и стрельцы, которые приставлены были, советовали бежать, да Аввакум не согласился, милости не принял, советов не послушал: велел себя жечь. Встал он в сруб. Народ собрался, начал молитвы творить, шапки снял... дрова подожгли — замолчали все: протопоп говорить зачал и крест сложил старинный — истинный, значит: «Вот-де будете этим крестом молиться — вовеки не погибнете, сначала худо будет, а в последних родах обрящете спасение, а оставите крест — городок ваш погибнет, песком занесет, а погибнет городок — настанет и свету кончина». Двое тут — как огонь хватил уж их — крикнули, так Аввакум-от наклонился, да и сказал им что-то такое, хорошее же, надо быть (старики, вишь, наши не помнят). Так и сгорели. Когда сруб рухнул, увидели на озере лошадь скачет — приехал гонец, прощение привез, да опоздал. Стали пепел собирать, чтоб в реку бросить, так только и нашли от этих двух кости, и, надо быть, тех, которые струсили и крикнули. Старухи видели, что как-де сруб-от рухнул, два голубя, не то лебеди снега белее, взвились оттуда и улетели в небо... душеньки-то это, стало быть, ихние. На том теперь месте по летам песочек такой, знать, как стоял сруб, белый-пребелый песочек, знать, и все год от году его больше да больше. Запреж на этом месте крест стоял, в мезенских скитах делан и решеточкой, сказывают, был огорожен. К этому кресту у кого зубы болят прикладывали щеки — проходило; начальство сожгло решетку, а крест велели за город вынести, вон туда, влево-то!..

Он опять указал в противоположную, левую