Книги Якова - Ольга Токарчук

единым строем. Как армия человеческой мудрости.

– Хорошо сказано, – отзывается Лабенцкий.

Ксендзу Бенедикту представляется, что здесь требуется целый штаб, который станет действовать, как в армии: установит иерархию, разобьет на полки́, распределит звания в зависимости от ценности и редкости, наконец, займется снабжением, а также лечением: нужно подклеить и сшить те, что больны и ранены. Задача сложнейшая, но до чего важная! Что бы мы делали без книг!

Однако больше всего ксендз расстраивается из-за того, что библиотека задумана как публичная, то есть всем доступная; он не в силах уразуметь: что ж – любой может прийти и унести книгу домой? Ксендзу это кажется безумной затеей, одной из тех западных, французских идей, которые принесут больше вреда книжным собраниям, чем пользы людям. Он заметил, что для того, чтобы взять книгу у Залуских, достаточно какого-то несчастного требования, которое может затеряться в ящике стола, как часто случается с бумажками. А если речь идет о человеке знатном – такому и вовсе дадут за так, за красивые глаза, не осмеливаясь потребовать подпись. Нет списка – где, у кого находятся взятые книги.

Ксендз патетически хватается за голову.

– Вы, отец, больше заботитесь о книгах, чем о людях, – с набитым ртом говорит Коссаковская.

– Позвольте вам возразить, Ваша милость. Вовсе нет. Я повидал нашу столицу и живущих в ней людей.

– И к каким выводам пришли? – любезно интересуется по-французски Лабенцкий.

Ксендз смущен этой французской репликой; он не знает языка, панна Агнешка шепотом переводит, но отец Хмелёвский все равно краснеет.

– Больше всего меня поражает то, что людям охота тесниться в маленьких квартирах, на узких улочках, когда можно в большей роскоши жить в сельской местности и вдоволь наслаждаться свежим воздухом.

– Вы абсолютно правы. Нет ничего лучше деревни, – вздыхает Коссаковская.

Теперь ксендз рассказывает историю о том, как епископ Залуский пригласил его на церемонию крещения, в королевсквую часовню в Саксонском дворце, где крестились самые важные неофиты.

Коссаковская заметно оживляется:

– Да что вы! Вы там были, отец? И все это время молчали?

– Я стоял сзади и мог что-то рассмотреть, только выглядывая из-за чужих спин. Я еще раз видел крещение этого Франка – первое состоялось во Львове.

Ксендз Бенедикт говорит, что, когда епископ Залуский склонился над Яковом и с его головы упала митра, люди зашептались, что это, мол, дурное предзнаменование.

– Да и зачем креститься дважды, разве одного раза недостаточно? Вот почему митра упала, – замечает хозяин усадьбы.

– Крестной матерью была госпожа Брюль, верно? Какая она? – расспрашивает Коссаковская. – Все такая же толстая?

Ксендз на мгновение задумывается.

– Женщина как женщина, зрелого возраста. Что вам сказать? Я женщин совершенно не запоминаю.

– Она что-нибудь говорила? Как она выглядела, во что была одета – по-польски или, может, на французский манер?.. Всякие такие вещи…

Ксендз напрягает память, закатывает глаза, словно где-то в воздухе висит портрет госпожи Брюль.

– Прошу прощения, сударыня, но я ничего не запомнил. Зато помню, что друг Вашей милости епископ Солтык вместе с княгиней Любомирской помогал крестить двух приближенных этого Франка: один зовется Яковским, другой – Матушевским.

– Да что вы говорите! – Коссаковская потирает руки. В такие моменты она чувствует, что живет не зря. Удалось убедить Солтыка стать крестным отцом неофитов. И княгиню Любомирскую, которая вообще-то избегает подобных спектаклей. То, что в крещении участвовали столь высокопоставленные особы, убеждает ее супруга.

– Следует помнить, что тут у нас, на Подолье, еще многих предстоит крестить, – говорит Коссаковский, до сих пор хранивший молчание.

– Боже милостивый, еще бы! А что это за еврей, такой крупный, со страшным лицом, которого вы недавно крестили? – спрашивает Коссаковская. – Говорят, он немой, верно? А что случилось с его лицом?

Ксендз, похоже, немного теряется:

– Ну, один человек… Меня попросили, я и согласился. Вроде бы он из Волоши, сирота, работал возчиком у Шоров, а теперь мне помогает…

– В костеле все затихло, когда вы, отец, его вели к алтарю. Словно эти евреи его из глины слепили.

Когда они наконец встают из-за стола, за окном уже совсем темно. Ксендзу вспоминается возчик Рошко. Хмелёвский беспокоится, дали ли ему на кухне поесть горячего, не замерз ли он. Но ксендза успокаивают, и он остается еще выкурить трубку. У Лабенцкого всегда первосортный табак, от рогатинских Шоров, которые держат лучший на Подолье товар. Никого не удивляет, что Коссаковская курит вместе с ними – это ведь не женщина, это Коссаковская. Ей можно.

18 и 19 января Станислав Коссаковский, поддавшись уговорам жены, участвует в крещении «пуритан». Сначала его крестницей становится хромая Анна Адамовская, прежде Ципора, жена Матиза из Збрызи. Свидетели, глядя, как ковыляют к алтарю крестный и крестница, оба хромые, задаются вопросом: чья это идея? Хромой хромого ведет: как тут не рассмеяться? Хотя, может, это и хорошо, есть в этом какой-то порядок, калека поддерживает калеку. Однако, похоже, что самому каштеляну не по себе.

На следующий день – крещение Анны, семилетней девочки, дочери крещенных ранее Звежховских – прежде Лейбека Хирша из Сатанова и его жены Хавы. Девочка красивая и воспитанная. Коссаковская подарила ей белое платье, скромное, но из хорошего материала, и кремовые туфли из настоящей кожи. Коссаковский предназначил средства на образование. Коссаковские даже подумывали, не взять ли ее на воспитание – ребенок умный и спокойный, – если родители согласятся. Но те вежливо поблагодарили за доброту и забрали дочь домой.

Теперь они стоят в костеле, испуганные – еще помнят свои собственные лбы, мокрые от святой воды, которой не пожалел ксендз. Он громко зачитывает их звучную фамилию. Родители смотрят на маленького ангелочка, которого ведет господин Коссаковский в праздничном контуше. Отцу девочки, Иосифу Бартоломею Звежховскому, как это будет записано в книгах о крещении, тридцать пять лет, жене всего двадцать три, и она снова беременна. Маленькая Анна – их единственный выживший ребенок. Остальные умерли во время эпидемии во Львове.

Ксендз Гаудентий Пикульский, бернардинец, выслушивает наивных

Ксендз сам открывает дверь, они явились по его приглашению. Сначала долго ждали перед зданием львовского монастыря, от этого ожидания утратив остатки уверенности в себе, с которой сюда пришли. И замечательно, ксендзу будет проще. В последнее время он их часто видит. Они горячо молятся во время каждой службы во львовском соборе и привлекают к себе внимание, несмотря на новую одежду, купленную вместо этих тяжелых лапсердаков и куцых брюк. Стали на людей похожи, думает Гаудентий Пикульский, вежливо указывая им место за столом, и с интересом смотрит на Шломо Шора: тот сбрил бороду. Открывшаяся кожа бледная, почти белая, и теперь