Избранное в 2 томах. Том первый - Юрий Смолич

Действительно, грудь потерявшего сознание Сербина была густо покрыта розовой сыпью.

Дядьки

Сперва народ только грозился.

— Эй, слушай! — кричал кто-то сзади. — А ну, отойди!

— Пусть у меня ноги отсохнут, если двинусь с места!..

— А вот и отсохнут!

Лошади фыркали, плуги лежали на меже, лемехами кверху.

— Выражайся! Выражайся! Власть тебя сразу к порядку приведет… Давно тюрьма по тебе плачет. Выражайся!

— Нет такой тюрьмы, чтоб весь народ в нее засадить!

— Сделают!

— Германец уже сделал! А теперь сам кукует!

— Да и делать незачем! Где пан да кулак миром вертят, там и у себя в хате тюрьма!

— Тюрьма народов! — крикнул тот же голос сзади. — А мы ее в щепки разнесем.

— Уже разносил! Когда панскую экономию грабили. Немцы тебе полную мотню шомполов наложили. Получил двадцать пять?

— Пятьдесят! — вскипел дядько. И, ловкий и шустрый, выскочил из толпы вперед. — Брешешь! Пятьдесят! — Его даже трясло, и губы у него побледнели. — Пятьдесят! Панскими молитвами, да и ты, должно, «подай господи», подкинул! На! На! Гляди! Гляди, сукин сын, пока тебе повылазит! Гляди!

Дядько сбросил свитку и выдернул сорочку из штанов. Худая, ребристая его спина была вся сплошь расписана синими рубцами от шомполов. По краям шрамы уже побелели. Василя Солдатенко знали все.

Кто-то закашлялся длинно и злобно, кто-то плюнул, кто-то засмеялся.

Мужики на меже отвели глаза в сторону.

— Тьфу, прости господи! Постыдился бы, небось старый уже…

— Нечего мне стыдиться! — ударил себя в грудь Солдатенко и тут же потянул свитку на голые ребра, потому что стало холодно. — Таким и в гроб лягу! Как орден ношу!

— Все еще немцами пугаете? — выступил вперед Юринчук. — Подписываетесь, значит, под палачами народа? — Он мрачно передвинул солдатскую ватную папаху с одного уха на другое. — Может, мы вам мандаты выдадим, чтоб к Антанте делегатами ехать? А? Там пан Петлюра только вас и ждет. Уже нацелился в Англию и Францию за второй оккупацией бежать! Как, люди добрые? — весело обернулся он назад, к своим. — Выдать добродию Миси и прочим, которые к Антанте, мандат? А мы тем временем земельку ихнюю вспашем и засеем. А?

Насмешки посыпались со всех сторон под громкий хохот. Но и хохотали как-то хмуро и нехотя. Это был грозный и устрашающий смех.

Дядьки на меже переглянулись и даже слегка попятились. Тут были Фаддей Миси, Явтух Головчук, Варфоломей Дзбан, Иван Гирин, Казимир Серошевский… почтенные и солидные хозяева — украшение села. И свитки они носили светло-серого сукна, почти белые, с зелеными поясами поверх.

Но тут вышел вперед Григор Лях, сельский староста. Свою черную бороду он заправлял за борт кожуха, чтобы не трепало ветром. Ораторствовать он научился хоть куда, и лицо его, когда он говорил, оставалось спокойным, невозмутимым — он привык, чтобы все слушали его внимательно.

— Я понимаю, православные христиане, — негромко начал он, — что есть такая присказка, как старые люди говорят: поспешишь, людей насмешишь. То есть неизвестно оно еще, какое такое слово про землю наше новое государство скажет. Да и по мужицкому нашему рассуждению, — немного повысил он голос, — разве ж сейчас озимые сеять время? Или, скажем, под пар? Куда ему паровать, когда солнце низкое и воздух холодный, все одно как в зимнюю пору? Пропадут наши труды, православные христиане. Так ли, этак ли, а весны все равно дожидаться надо. Новое государство созовет из крестьян и вообще хозяев такой себе трудовой конгресс, вроде учредительное собрание, и тогда от него выйдет и универсал, как, значит, мужикам быть с землей и всякие другие вопросы. Конгресс, значит, землю мужику даст, и я предлагаю до конгресса не делить, не межевать…

— Вон куда гнет! Слыхали! Брехал еще Керенский, да отбрехался! — загудело в толпе у плугов, дружно и гневно.

— Правильно! — закричали дядьки на меже. — Так и агитаторы еще во когда на сходе говорили! Ждать, пока не выйдет закон! А тогда, как закон скажет, что ж — так тому и быть, хотя бы и вовсе крестьянина с земли погнали…

— Какие агитаторы? Какие такие агитаторы? — снова выскочил вперед Солдатенко. — Пана Полубатченко дочка-студентка?

— А что ж! — откликнулись на меже. — Что отец помещик — так она ж от него всенародно, перед сходом, еще при немцах отреклась. В самостийники пошла, сама по себе теперь и аккурат во власть входит…

Поднялся шум, говорили все сразу, и разобрать ничего уже было невозможно.

Эти земли арендовали Миси, Дзбан и Головчук. Пятнадцать десятин под свеклой, законтрактованной Севериновским сахарным заводом. Прошлой зимой, когда установилась власть большевистских ревкомов, и помещичьи земли, и земли сельских богачей, и арендные площади земельный отдел ревкома прирезал селу и распределил среди крестьян. Теперь, когда прогнали немцев, сельская беднота двинулась снова на земли, нарезанные большевиками. Власть, которая дает землю беднейшим крестьянам без выкупа и немедленно, это и есть народная власть. Зима приближалась — неужто ждать, пока пан Петлюра соберет свой конгресс? Да еще — чей это будет конгресс и даст ли он крестьянам землю и рабочим заработок?

— Не надо нам конгрессов! — слышалось в толпе. — Нам земля нужна! Земля — крестьянам, фабрики — рабочим! Немцев прогнали!

Юринчук подошел к Варфоломею, Явтуху и Фаддею, стоявшим на меже.

— Вы будете, — крикнул он, — бурак сеять, на Севериновский продавать и богатеть? А нам опять на поденную бегать, за сорок копеек с утра до вечера жом отгребать? Валяйте вы на поденную, а мы здесь посеем гуртом!

Фаддей Миси взбеленился. Он дико завизжал, размахивая руками и хлопая себя о полы.

— Я любимого сыночка в армию отдал! Он теперь кровь проливает! А вы меня тут обижаете! И Варфоломей отдал сына, и Явтух! Мы солдатские отцы.

— Чью кровь проливает? Не свою, рабочих и крестьян! В карателях где-то видели!

— Кому ты сына отдал? — закричал и Юринчук. — Директории? Батьке Петлюре! Тому, кто немцев привел?

— Власти отдал, какая есть! С конем снарядил, одёжу справил!..

— Да у тебя еще коней! И сундуки полны! И сусеки!

— Раскулачить мироедов!

— А ну, отойди!

Фаддей Миси толкнул Юринчука в грудь, но оступился на комке глины и упал.

— Караул! — завопил он. — Люди добрые! Грабят, убивают! Ратуйте!

— Голь перекатная! — озверел и Григор Лях. — На кого руку подымаешь?

Он схватил Юринчука за рукав и потащил прочь. Лицо Ляха уже не выражало ни спокойствия, ни благочестия. Он весь посинел и злобно водил глазами.

Юринчук выдернул руку, шов на плече треснул, это его обозлило, и он другой рукой с размаху оттолкнул старого Ляха.

Тут подскочил Дзбан и Головчук. Гирин и Серошевский схватились за посохи. Миси уже поднялся и теперь завизжал на весь мир тоненьким бабьим голоском; крестьяне бежали и от плугов и с межи. Все кричали и размахивали руками. Юринчук и Лях сцепились, пытаясь переломить друг другу хребет. Оба были высокие, здоровые. Головчук схватил камень и швырнул в толпу. Следом наклонились за камнями и Гирин и Серошевский. Но камни хватали уже и у плугов. И один, здоровенный, попал Серошевскому в плечо. Тогда он оставил камни и, подняв посох, кинулся на кого-то, один на один. Гирин молотил клюкой Юринчука по спине.

Рев поднялся над полем, дядьки бросились друг на друга с кулаками.

В эту минуту в селе ударили в набат.

Василь Солдатенко стоял в отдалении. Он прислушался к звону, снял шапку и перекрестился. Потом натянул шапку поглубже, плюнул на руки и тоже ринулся в бой.

— Бей самостийников! — старался он всех перекричать. — Бей, пока они еще не сели нам на спину!

А колокол уже зазвонил, загудел — два удара кряду, а затем еще раз. Так сзывали «на оборону».

Быдловская церковь стояла на холме, и четырехугольная каменная колокольня возвышалась над всем просторно раскинувшимся селом и его околицами. Из амбразур четвертого яруса открывался широкий кругозор: все четыре стороны, слобода за прудами, три дороги — на запад, юг и восток. Это были подступы к селу. На помосте под большим колоколом теперь стоял на треноге пулемет кольт, а вдоль перил — цинки с лентами. Здесь, на верхушке колокольни, быдловская сельская самооборона устроила свой дозорный пункт. Обороняться приходилось каждый день и против всего света. Обходя стороной железную дорогу и большаки, пробирались к границе неразоруженные немецкие части. Офицеры-каратели внезапно налетали галопом, врывались в село, грабили, вешали и исчезали. Польские легионеры появлялись из оврагов и хватали католиков в легионы — «добровольцами». Каждый день наскакивали фуражиры каких-то атаманов с реквизициями. Гайдамацкие отряды шныряли по хуторам. В лесах укрывались банды беглых австрийцев. По дорогам бродили шайки грабителей… Сигналов для тревоги в селе установили три. «В набат» — тогда все село, и старики и бабы, должны были, кто с чем, поскорее бежать на площадь. «На оборону» — тут оружие хватали только молодые парни, вписанные в сельский реестр. И «на стражу», чтобы поскорей собиралась к колокольне дежурящая сегодня улица, человек пятнадцать. В карауле на колокольне у пулемета стояли всегда по двое.