Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

– Мама…

Потом он закрыл глаза, но в следующее мгновение кто-то громко и мокро чмокнул его в середину лба. Илья испуганно вздрогнул, торопливо провел по лбу рукой и скривился от резкого запаха птичьего помета.

– Ах вы сволочи! – заорал Илья возмущенно и оскорбленно, вскинул револьвер и трижды выстрелил вверх, в темноту. Точнее, подумал, что выстрелил, выстрела не было – были лишь резкие щелчки, удары бойка по патронам. Илья замер в удивлении. Полежав неподвижно, он сел на кровати и внимательно осмотрел свое оружие. На патронах были заметны вмятины от бойка. Это были осечки, три осечки сразу! Покрутив барабан, Илья направил револьвер в пол и нажал на спусковой крючок. Выстрела опять не последовало. Он усмехнулся, приставил дуло ко лбу и в последний раз попытался выстрелить. Никакой решимости в его глазах теперь не было, была лишь ирония. Щелчок – осечка.

– Русь-ская рапота! – выкрикнул Илья с сильным эстонским акцентом и бросил беспомощное оружие в темноту чердака.

Ленин смотрел иронично.

– Русь-ская рапота! – обратился к нему Илья и, прохаживаясь от кровати к столу, объяснил: – У нас в «Труа сомэ» был садовник – старый эстонец. Когда у него что-нибудь плохо работало или ломалось, он говорил: «Русь-ская рапота».

Илья вздохнул, не зная, что делать дальше, повалился на кровать. И снова почувствовал что-то уткнувшееся в позвоночник – острое и твердое. Сунув под покрывало руку, он вытянул оттуда красный томик Николая Островского и, держа его в руках, задумался.

– Да! – воскликнул вдруг Илья, вскакивая с кровати. Торопливо листая на ходу книгу, он нетерпеливо повторял: – Да… да… да… Вот!

Найдя то, что искал, Илья остановился и стал читать – громко, радостно, торжественно – себе, Ленину, всем:

– «Все это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить – шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новгород-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной!»

– Ну конечно же! – воскликнул Илья, чуть не плача от счастья и закричав в восторженном исступлении: – Да! Да! Да! – прижался губами к твердой коленкоровой обложке.

Глава тридцатая. ВОТ И ОСТАВАЙТЕСЬ В СВОЕЙ РОССИИ!1

Уже на следующее после похорон утро, как все эти годы, ровно без пяти восемь черный «мерседес» Печенкина подъехал к центральному офису его компании. Владимир Иванович спешно выпрыгнул из машины, когда та еще даже не остановилась, и побежал по мраморным ступеням вверх – к высоким зеркальным дверям.

Охрана с трудом за ним поспевала. Печенкин был в черном костюме, в черной сорочке и черном же галстуке, и секьюрити соответственно тоже. Рыжий, который занимал теперь место Седого, был еще и в черных очках.

У стеклянных дверей выстроилась охрана офиса. Давно было так заведено – встречать Печенкина строем. Обычно он приветствовал их словами: «Здорово, мужики!» – а они отвечали слаженно: «Здравствуйте, Владимир Иванович», однако сейчас Печенкин проговорил на ходу неожиданное: «Работать», и охрана растерялась: одни промолчали, другие все-таки сказали: «Здравствуйте, Владимир Иванович», а третьи автоматически повторили: «Работать».

В президентском лифте его встретили две длинноногие красавицы в строгих черных костюмах и черных же колготках. Когда двери большого, отделанного красным деревом лифта плавно раскрылись, девушки вдруг разом всхлипнули и горестно и сочувственно ткнулись в плечи Печенкина.

– Владимир Иванович… Ой, Владимир Иванович, – шептали они сквозь слезы.

Печенкин растерянно улыбнулся, обнял девушек за плечи и проговорил успокаивающе:

– Ничего, ничего, – работать.

Увидев в этот момент в зеркале собственное отражение, Владимир Иванович удивился произошедшей в нем перемене. Он осунулся, почернел, постарел, но глаза просветлели, сделались чище, глубже.

– Работать! – решительно и твердо, как заклинание, как пароль всей будущей жизни, сказал Печенкин, глядя себе в глаза.

2

Как только Владимир Иванович сел за свой рабочий стол, секретарша Марина доложила, что звонит Ангелина Георгиевна Всеславинская. Он решительно поднял трубку.

Геля молчала. Он тоже молчал.

– Как ты? – наконец спросила она тихо и виновато.

Печенкин пожал плечами.

– Работаю…

– Это ужасно… – прошептала Геля и повторила: – Это ужасно…

Но Печенкин молчал, и она тоже замолчала. Он посмотрел на часы, и, словно увидев это, Геля испуганно как-то воскликнула:

– Я люблю тебя, Володя! – И прибавила, тихо и нежно: – Мы… любим тебя…

Печенкин еще раз вздохнул – так громко, что она услышала.

– Ты придешь сегодня? – робко спросила Геля.

– Работать надо, – ответил Владимир Иванович.

– А… потом?

– Что – потом?

– Нет, ничего…

– Работать надо…

Печенкин положил трубку и сразу же пригласил к себе Прибыловского. Через минуту секретарь-референт стоял напротив. Безукоризненный, безупречный, с блокнотом в одной руке и ручкой – в другой, он вел себя так, будто ничего не случилось. Печенкин оценил – взглянул на своего секретаря-референта одобрительно.

– Вызови юристов, – задумчиво заговорил он. – Пусть подготовят необходимые документы о переименовании компании «Печенкин» в компанию «Печенкины». Подготовить соответствующую рекламу. Это первое. Второе… Составить завещание… В случае моей смерти всю мою собственность, недвижимость, капиталы наследует мой сын – Печенкин Илья Владимирович.

Прибыловский захлопнул блокнот и пошел к двери.

– Да! – вспомнил Печенкин.

Секретарь-референт вернулся, взяв на изготовку блокнот и ручку. Владимир Иванович приветливо улыбнулся, вытащил из ящика и положил на стол листок с напечатанным текстом и журнал «Экспресс» – грязный, замусоленный, тот самый. Прибыловский увидел его и побледнел. Обложка журнала была разделена надвое жирной красной чертой, и на одной ее половине была запечатлена скульптура Шадра «Булыжник – орудие пролетариата», на другой – голый по пояс Печенкин с булыжником в руках. Вероятно, редакция поместила рядом два этих изображения, рассчитывая на идентичность композиций и схожесть фактур, и, надо сказать, верно рассчитывала: каменный пролетарий и живой капиталист были здорово похожи.

Печенкин смущенно улыбнулся и, протянув журнал секретарю-референту, попросил:

– Переведи ты мне, дураку безъязыкому, что там твой друг написал. Да ты сядь, в ногах правды нет.

Прибыловский взял журнал, но не сел.

– «Булыжник. Русский пролетарий передал свое оружие новым русским», – прочитал секретарь-референт крупно написанное на обложке.

Журнал в его руках дрожал, но Печенкин этого, кажется, не замечал.

– А дальше – там, посередке? – подсказал он.

Прибыловский торопливо зашуршал слипшимися страницами.

– И погромче, – попросил Печенкин, приготовляясь слушать.

– «Полтора столетия назад, – громко начал Прибыловский, но дальше голос у него сел, так что Печенкину, чтобы лучше слышать, пришлось даже оттопырить ухо, – наш великий соотечественник Александр Дюма побывал в России и написал о своем путешествии книгу, которая и по сей день в этой стране почти неизвестна. Наши далекие предки ехали в Россию, чтобы увидеть там белых медведей. Сегодня мы едем туда, чтобы увидеть новых русских. Недавно я вернулся из России. Мне повезло. Я увидел там одного нового русского. Он…» – Прибыловский запнулся.

– Ага-ага, – подбодрил Печенкин, подаваясь вперед.

– «Он… ужасен, – продолжил секретарь еле слышно. – Он носит под пиджаком двадцатизарядную беретту и ест рыбу руками, вытирая их время от времени о ковер, на котором возлежит во время трапезы».

Печенкин смущенно улыбнулся и попытался деликатно вступить с автором статьи в полемику:

– Все правильно… Не умею я есть рыбу ножом и вилкой. Да и невкусно так… А он ел! И что получилось? Да если бы я свою грязную лапу в его чистую пасть не засунул… Читай дальше, ага…

Прибыловский криво улыбнулся:

– «Парадоксом является то, что с такими людьми, как Печенкин, связываются надежды на духовное возрождение России. О духовности русские могут говорить бесконечно! (Еще недавно с таким же энтузиазмом они говорили о коммунизме.) Никто точно не знает, что такое духовность, это расплывчатое понятие русские связывают с религией. Они строят церкви, в которые не собираются ходить. Тон, конечно, задает Москва, но и провинция старается не отставать. Мой новый русский строит церковь из материала весьма неподходящего – из хрусталя. Зато как будет блестеть! Византии давно нет, а византийское тщеславие осталось. Оно пребывает в России. На деньги, которые господин Печенкин потратил на свой хрустальный храм, можно было бы построить тысячу общественных туалетов. О, если вы не были в привокзальной уборной города Придонска, то вы не знаете России!»