Королев: факты и мифы - Ярослав Голованов

Еще не зная о смерти Сталина, Королев записал 5 марта: «Тревога не оставляет сознание ни на минуту. Что же с ним будет и как хочется, чтобы все было хорошо». На следующий день: «Умер наш товарищ Сталин... Так нестерпимо больно на сердце, в горле комок и нет ни мыслей, ни слов, чтобы передать горе, которое нас всех постигло. Это действительно всенародное, неизмеримое горе – нет больше нашего родного товарища Сталина... В самые трудные минуты жизни всегда с надеждой и верой взоры обращались к товарищу Сталину. Самый простой, самый маленький человек мог к нему обратиться и всегда получал просимую помощь. Его великим вниманием была согрета любая область нашей жизни и работы... Сталин – это свет нашей жизни и вот его теперь нет с нами...»

7 марта: «Не могу ни за что взяться и собраться с мыслями».

8 марта: «Как страшно тяжело на сердце».

9 марта: «Слушали по радио похороны товарища Сталина. Как страшно тяжело. Как хорошо говорили тов. Маленков, Берия и Молотов. Кроме неисчерпаемого народного горя к тому, что было сказано, добавить нечего. Наш товарищ Сталин всегда будет вечно жить с нами».

Трудно передать те чувства, которые испытываешь, читая эти строки. Он же все видел: Бутырку, Лубянку, пересылки, страшные трюмы пароходов Дальстроя, лагеря смерти на Колыме, золотые клетки шарашек. Он жил, разговаривал, работал с сотнями осужденных людей, знал, убежден был в их абсолютной невиновности, тогда, как он, очень умный человек, психолог, великий знаток людей мог не связать своей судьбы, судьбы своих товарищей, уничтоженных физически и духовно искалеченных, с именем Сталина?! Как он мог написать, что, обращаясь к Сталину, «самый маленький человек... всегда получал просимую помощь», если сам обращался – помните его страстное, жгучее письмо Сталину, написанное в Бутырке 13 июля 1940 года (см. главу 33), – и никакой помощи не получил. На его глазах письма такие писали сотни людей и ни одного из них Сталин не спас, ни одному не помог. Тогда, как можно объяснить его скорбь? Когда я вспоминаю плачущих студентов на траурном митинге в большой химической аудитории МВТУ, я могу это понять: что знали эти мальчишки, что знал я сам? Но Королев! Почему он написал это?

А может быть, он, еще не реабилитированный вчерашний зек, писал для того, чтобы это прочла не только Нина Ивановна? Письма шли с оказией, но куда заходили до адресатов эти письма, мы не знаем. И Королев не знал, но, быть может, догадывался, что конверты эти со сверхсекретного полигона не минуют недремлющего ока Ивана Александровича Серова? Можно ли предположить, что Королев лукавил, дабы рассеять все сомнения в его верноподданнических чувствах? А сомнения такие были в 1946 году, и позднее – в 1952-м. Я спросил об этом однажды одного из соратников Королева Владимира Павловича Бармина.

– Вполне может быть. Почта, идущая с полигона, читалась, надо полагать, не только адресатами.

– Но ведь Сергей Павлович всегда передавал письма для Нины Ивановны с людьми, которым он доверял...

– Видите ли в чем дело. И Королев, и Глушко были сидельцами, т.е. людьми, которые сидели, прошли все ужасы репрессий. Это люди душевно искалеченные, пропитанные страхом, испуганные на всю жизнь. Внешне это могло никак не проявляться, это сидело в сидельцах очень глубоко. Поэтому исключить такую версию нельзя. Мы же не знаем, куда по дороге к Нине Ивановне заезжали курьеры...

В словах Бармина – немалая доля правды. Предположить в Сергее Павловиче верноподданническое лукавство, конечно, можно. Но поверить в него трудно. Подобная гипотеза разрушает образ того Королева, которого я знаю. Глубинный страх сидельца, конечно же, не миновал Королева. Забыть прииск Мальдяк он не мог. Профессор Всеволод Иванович Феодосьев, многолетний консультант ОКБ по вопросам устойчивости, вспоминал один разговор Сергея Павловича со своими ближайшими сотрудниками.

– Помните, братцы, – говорил Королев, – мы тратим страшные деньги. После таких неудач ничего не стоит «пришить» нам политическое дело – сознательную экономическую диверсию. Я эти штуки знаю...

Но при всем «комплексе сидельца» не такой все-таки человек был Сергей Павлович, чтобы так хитрить в письмах. И слишком простое получается в этом случае объяснение, слишком примитивное для такого характера.

В том-то и драма Королева, что писал он искренне, что даже он, человек невероятно раскрепощенного мышления и раскованной воли, задавить в себе раба был не в силах. Он, всю жизнь обгонявший время, был, тем не менее, и продуктом своего времени. Поэтому, кстати, и интересен он для потомков. Увы, Королев был искренен: раб оплакивал господина. Он даже Устинова в одном из писем называет «хозяином». Просто плакать хочется. Нет, не Королева оплакивать – время, в котором он жил.

Отстонали траурные марши, время возвращало в русло повседневных трудов разлившиеся в печали человеческие заботы. Танками пробивали в осевших, набухших весенней влагой снегах дорогу к стартовой площадке, готовили новую ракету к экзаменам.

Старт был назначен на пятницу 13 марта. «Чертовой дюжины» Королев не боялся. Он понедельников не любил, никогда не назначал серьезную работу на понедельник. Не из суеверия. Просто знал, что в этот день еще не развеялся в иных головах похмельный туман. А пятница – день хороший, рабочий. Но утро тринадцатого оказалось все-таки несчастливым: из-за Волги пришли низкие, плотные облака, закрыли небо, и Вознюк начал уговаривать отложить пуск. Королев посоветовался с Рязанским и согласился. Во время обеда Воскресенский посмотрел в окно, за которым сияла под ярким солнцем снежная равнина, и сказал:

– Все! Кончилось мое терпение. Пойду бить морду метеорологам. Что хотят, сволочи, то и делают, работать не дают!

Первый старт Р-5 состоялся в воскресенье. Королев записал: «Машина очень красива на старте. Но вот и последние минуты. Сейчас, когда все прошло, я и то волнуюсь, когда пишу эти строки, а на старте волнение достигло своего предела. Каждый сдерживался, как мог, и это чувствовалось. Наконец, мы на своих местах, и Л.А.139 дрогнувшим голосом подает первую команду. Как легко и красиво она прорвалась, как легко и радостно у меня на душе. Значит, не пропал огромный труд и смелый замысел большого коллектива наших (всех наших, в самом широком смысле) тружеников, так много и упорно потрудившихся над этой машиной. Когда-то мне мерещилось не то во сне, не то в мечтах, что наступит этот миг, и белая машина – эта наша «белая мечта» – горделиво оторвется от земли. Ну что же, это свершилось и пусть это будет в добрый час».

Многокилометровые переезды и кувыркания в сугробах кончились тем, что Королев сильно простудился. Болело горло, температура поднялась до 38,8.

Местные военные эскулапы придумали свой экспресс-метод лечения подобных недугов: ставили банку, а под банку кололи антибиотики. Больно, но Королев терпел. Совсем больным он был на втором старте 18 марта, а на следующий день астраханским поездом уехал в Москву: хотелось поскорее доложить о победе.

Устинов встретил его мрачным, осунувшимся. Он очень болезненно, как большую личную утрату, переживал смерть Сталина. Выслушав доклад Королева, сказал несвойственным ему вялым голосом:

– Ну, что ж, поздравляю... Но праздновать победу рано. Это только начало. Мы должны убедиться, что она будет устойчиво летать на тысячу двести километров.

– Она будет летать на тысячу двести километров, – хриплым от ангины голосом сказал Королев.

– Это мы с вами знаем, что будет, – примирительно сказал Устинов. – А надо, чтобы и там знали, – он ткнул пальцем в потолок. Он не сказал, кто конкретно должен знать «там», а может быть, и сам не знал: и месяца не прошло после смерти Сталина, всем «там» было не до ракеты.

Королев вернулся на полигон. С энтузиазмом невероятным включился в работу по подготовке пуска на полную дальность. 2 апреля Р-5 сдавала этот главный, «выпускной» экзамен. «Несомненно, что сегодняшний день и именно этот опыт – это крупный серьезный шаг вперед в нашей технике, – пишет он в письме. – К сожалению, окончательных результатов пока нет, ибо расстояние столь велико, что быстро получить данные нельзя. Кроме того, там на месте настолько дикая пустыня, что нет никаких средств для быстрого передвижения. Наш народ оттуда очень жалуется на невыносимые условия. А так, как говорится, в целом все очень хорошо. Сил и нервов затрачено было очень много, хотя все уже становится относительно знакомым и привычным и потому все было несколько спокойнее».

Однако радовался Королев рано. Вести из далекой казахской степи подтверждали, что если «пятерка» и сдала экзамен, то только на «тройку»: отклонение от цели было очень большим. Скудость сведений мешала провести объективный анализ – что это: случай или принципиальный дефект? Двое суток без сна Королев, Черток, Рязанский, Пилюгин сидели, разбирались, искали. 8 апреля пуск повторили. «Как будто все в норме, а результата все нет. Наоборот, все плохо», – записывает Королев.