Птица Карлсон - Владимир Сергеевич Березин

свадьбе всё равно не бывать ― он находит Ларису Ивановну, пронзённую копьём.

«Лора! Лора! ― кричал Ролан, весь измазавшись в крови. ― («Как я люблю это рыцарское имя!» ― вставил ремарку читчик.)

Герой вынес бездыханную деву на руках из волшебного леса и ступил в волшебное озеро. И вот его воды сомкнулись над их головами. Конец.

― Недурно, ― заметил я. ― Прямо-таки с натуры писано.

Гость мой вздрогнул.

― Я сразу понял, что с натуры. Так выпукло выписаны характеры, так они ярки и жизненны. Да-с.

― Вовсе нет, ― защищался автор.

― Да полно вам, ― наседал я. ― К тому же решительно понятно, что случилось с Ларисой Ивановной. Это вовсе не загадка, как вы изволите думать.

― Так кто же убил Ларису Ивановну? ― он отшатнулся.

― Вы и убили-с!

Я приблизился и заглянул ему в глаза. Страх заметался в них, как обыватели на пожаре. И вот он согласно кивнул головой.

― Ну а что мне было делать? Тем более, что она так ужасно храпела… А не хотите ли поглядеть на Князя?

В коляске сидела согбенная фигура в поношенной шляпе и с полинявшим воротником. Подбородок его опирался на огромный заржавленный меч. Трудно было узнать в нём участника драмы, о которой я только что прочитал.

Гость мой надел фуражку и вышел, а я опрокинул рюмку водки; а потом, подумав, ещё две ― одну за другой.

6 сентября.

Авдотья-ключница и её собеседники.

Сегодня за обедом разговорился с Авдотьей-ключницей, а, вернее сказать, был допущен к беседе. Острая на язык баба играла с гостями, как кошка с мышью. Мне всегда казалось, что она заправляет всем в имении. Барин её боялся, а дворня жалась к стенам, когда она выходила во двор.

Мы сели за стол. Мужчинам подали водку, а Авдотья резво опрокинула рюмку клюквенной настойки.

«Началось», ― подумал я. И действительно ― началось, заговорили об искусстве. Присутствующие внимательно слушали, ибо знали, что хоть барин и выписывает «Вестник Европы», но читает его именно что Авдотья.

Заговорили о гражданских свободах и об известном ограничении оных. Затем коснулись искусства. Живопись, ваяние и зодчество сменяли друг друга. Обсудили и известный роман Тургенева.

Лишни ли лишние люди, модное слово «фригидность», война за проливы… Разговор скакал, как вестовой перед баталией.

Кушали, как обычно, ― скромно, по-домашнему, но основательно и неторопливо.

Сперва подали грибочки, краснорыбицу и соленья.

Потом принесли горячих блинцов с икоркой.

За ними ― уху.

Потом явилось жаркое.

Десертом я, впрочем, как будет ясно позже, манкировал.

Незнакомые с ключницей гости попытались было перечить, да их быстро поставили на место. Знавал я таких молодых людей, что хотели выказать свой ум или, на худой конец, остроумие, лезли на рожон… Судьба их всегда печальна. Я давно понял, что в разговоре с Авдотьей-ключницей лучше слушать да кивать согласно. Многие мужчины начинают ерепениться, выпячивают грудь с двумя медалями за заграничный поход, стремятся показать начитанность и возвышенность ― и что? Садятся в лужу.

Меж тем простота побеждает любое злословие. Хлопая рюмку за рюмкой, я счастливо подавил мужской гонор. (Не забыть дома отыграться на Агафье.)

Впрочем, я несколько раз пытался вставить историю о своих подвигах на Кавказе, да так и не сумел.

Оттого, признаться, беседа мне разонравилась.

Я решил поехать в поля, чтобы насладиться увяданием природы.

Незаметно выскользнув в переднюю, я надел свой расшитый кавказским узором темляк, повязал привычным узлом ментик и сел в доломан.

Селифан молодецки свистнул, и лошади понеслись.

7 сентября

Фенечка и её пирожки.

Сегодня я сказался больным, чтобы разобраться с рукописями. Услышав о моем недомогании, граф прислал Фенечку с пирожками. Феня ― девушка правильная, весёлая и обходительная. Она принесла мне не только пирожки, но и копчёную свининку, паштет и две бутылочки зельтерской. В результате, разумеется, я не записал ни впечатлений от прогулки среди полей, ни своих мыслей о высоком. Да и вовсе ничего не успел сделать.

Просто ужас какой-то с этой Фенечкой.

8 сентября

Два гостя из города. Русская экономия. Представление в губернском собрании.

Снова зарядили дожди, и я принялся глядеть в окно, воздух за которым наполнился холодной моросью. «Унылая пора, ― записал я в своём дневнике. ― Очарование ли ты очей?..»

В такую погоду хорошо было бы вернуться к рукописям, да только духу моего не хватило, и я отправился во флигель к одному отставному чиновнику, что приехал из города со своим братом.

Как только я вошёл, так в ноздри мне ударил тот особый дух, что образуется в общежитии немолодых людей, что оторвались от семейного порядка. Однако в нашем Отечестве этот дух часто сочетается с возвышенностью ― и по нему можно обнаружить страстные споры о будущем России, беседы о таинствах человеческой природы или разговор о ценах на урожай.

Меня бы удовлетворила любая из этих тем, и я храбро шагнул в комнату.

На столе стояло два графинчика.

Было видно, что городские гости уже изрядно напробовались водки на хрену, что так мастерски изготовляла ключница Авдотья.

Мне эта пара обрадовалась чрезвычайно, и старший брат сразу же предложил купить у него борзых. Борзых звали Расстегай и Разорваки. Глупые какие-то имена: ладно, второе хоть как-то напоминало что-то эллинское, античное, героическое… Но… Расстегай?

Мои собеседники хором утверждали, что ещё у них имелся Вылезай, да только что издох.

― Вылезай ― какая-то благодушная кличка. Лучше ― Растерзай, ― заметил я.

Чиновник обтёр усы и как-то ловко перешёл со мной на «ты», хотя никакого брудершафту мы не пили:

― Этих собак нельзя продавать поодиночке в разные руки, не то случится беда и с хозяевами собак, и с ними самими. Но раз у тебя нет больше денег, я за этот рубль готов продать тебе меньшую собаку, а в придачу подарю тебе и остальных. Думаю, ты будешь доволен покупкой. Как ты уже слышал, первую собаку зовут Беги-неси-есть, среднюю ― Растерзай, а самую большую ― Ломай-железо.

― Сдается мне, батюшко, ― сомневался я, ― что ваш Растерзай-то подуздоват. Да-с.

Но тщетно я отказывался, оправдываясь отсутствием денег, ― отставной чиновник норовил уже подарить мне борзых.

Спас меня слуга, вернувшийся с кухни с известием, что барин велели водки более не давать. Мои собеседники более ни о чём не могли думать (кроме русской литературы, разумеется).

―