Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918 — 1924 - Ричард Пайпс

Первая мировая война потребовала от всех воюющих стран крайнего напряжения сил, которое можно было преодолеть только при тесном сотрудничестве правительства и граждан во имя патриотической идеи. В России такое сотрудничество не наладилось. Как только поражения на фронте пригасили первоначальный патриотический порыв и стало ясно, что стране предстоит вести войну на истощение, царский режим оказался неспособен мобилизовать силы общества. Даже горячие сторонники монархии признавали, что к моменту своего падения она не имела никаких опор.

В чем причина столь упорного нежелания царского режима делить политическую власть со своими сторонниками, что в конечном счете, принужденный к тому, он пошел на этот шаг крайне неохотно и не без лукавства? Объясняется это сложным комплексом причин. Придворные, чиновничество и профессиональные военные во глубине души считали Россию, как встарь, личной вотчиной царя. Пережиток вотчинного сознания, несмотря на то что весь уклад Московской Руси в XVIII и XIX веках был разрушен, сохранился не только в официальных кругах — крестьянство тоже сохраняло вотчинный дух, веря в сильную, неделимую власть царя и считая всю землю государевым владением. Николай II верил, что должен охранять самодержавие во имя своего наследника: неограниченная власть была для него эквивалентом имущественного права, которое было ему вверено и распылять которое не дозволено. Его никогда не покидало чувство вины за то, что ради спасения трона он в 1905 году согласился делить свое имущественное право с избранными народными представителями.

Царь и его советники боялись также, что разделение власти даже с ограниченной группой общества дезорганизует бюрократический механизм и даст повод требовать еще большего участия населения во властных структурах. В таком случае выиграет главным образом интеллигенция, в государственные способности которой верилось слабо. Кроме того, возникало опасение, что крестьянство может неверно истолковать такую уступку власти и взбунтоваться. И наконец, существовала оппозиция реформам со стороны чиновничества, которое, ответственное только перед самодержцем, управляло государством по своему разумению, извлекая из такого уклада разнообразные и многочисленные выгоды.

Указанные обстоятельства могут прояснить, но не оправдать нежелание монархии предоставить консерваторам право голоса в правительстве, тем более что разнообразные и путаные мероприятия, с этим сопряженные, все равно лишали чиновничество наиболее эффективных рычагов власти. С появлением во второй половине XIX века капиталистических институтов контроль над большей частью ресурсов страны перешел в частные руки, опрокидывая последнюю опору вотчинного уклада.

Словом, если падение режима было вовсе не неизбежным, оно стало весьма вероятным из-за глубоких культурных и политических разломов, помешавших царизму направить в нужное русло экономическое и культурное развитие страны и оказавшихся фатальными для режима в тяжких испытаниях, преподнесенных Первой мировой войной. И если у царизма еще оставалась возможность навести порядок в стране, то она была задушена стараниями воинствующей интеллигенции, которая стремилась свергнуть правительство и использовать Россию как трамплин для мировой революции. Именно обстоятельства культурного и политического свойства, а вовсе не «угнетенность» или «нищета» привели к падению царизма. Речь идет о национальной трагедии, причины которой уходят глубоко в прошлое страны. А экономические и социальные трудности не столь существенно приблизили угрозу революции, нависшую над Россией перед 1917 годом. Какие бы обиды — реальные или воображаемые — ни питали «народные массы», не о революции они мечтали и не революция им была нужна: единственная группа, которая была заинтересована в ней, — интеллигенция. А постановка во главу угла народного недовольства и классовых противоречий определялась не столько реальной обстановкой, сколько идеологическими предпосылками, а именно ложной идеей, что политические события всегда и везде вызываются социо-экономическими конфликтами, что они лишь «пена» на поверхности течений, в действительности определяющих судьбы человечества.

* * *

Пристальный разбор событий февраля 1917 года дает представление о том, какую сравнительно малую роль сыграли социальные и экономические факторы в русской революции. Февраль не был «рабочей» революцией: рабочие сыграли в нем роль хора, подхватывающего и усиливающего действия главных исполнителей — армии. Мятеж Петроградского гарнизона стимулировал беспорядки среди гражданского населения, недовольного инфляцией и дефицитом продуктов. С волнениями можно было справиться, если бы Николай II пошел на крутые меры, какие Ленин и Троцкий, не колеблясь, применили четырьмя годами позже для подавления непокорного Кронштадта и охвативших страну крестьянских бунтов. Но единственной заботой большевистских лидеров было удержать власть, тогда как Николай II думал о благе России. Когда генералы и думские политики убедили его в том, что ради спасения армии и во избежание позорной капитуляции в войне ему следует оставить трон, он согласился. Если бы сохранение власти было его основной целью, он мог был легко заключить мир с Германией и повернуть армию против мятежников. Исторические свидетельства не оставляют сомнения в том, что расхожее представление, будто царя к отречению вынудили восставшие рабочие и крестьяне, не более чем миф. Царь уступил не восставшему населению, но генералам и политикам, сознавая это как свой патриотический долг.

Социальная революция воспоследовала, а не предшествовала акту отречения. Солдаты Петроградского гарнизона, крестьяне, рабочие и национальные меньшинства, каждая группа, преследуя собственные интересы, превратила страну в нечто неуправляемое. Настойчивые заявления интеллигенции, возглавившей советы, что именно они, а не Временное правительство есть истинно законная власть, не оставляли ни единого шанса восстановить порядок. Беспомощные интриги Керенского и его убеждение, что демократия не имеет врагов слева, ускорили падение Временного правительства. Вся страна со всеми ее политическими органами и ресурсами стала предметом дележа банды грабителей, остановить которую на ее разбойничьем пути никто был не в состоянии.

Ленин пришел к власти на волне этой анархии, к созданию которой он приложил немало усилий. Он обещал каждой недовольной группе населения то, чего она более всего чаяла. Он присвоил эсеровскую программу «социализации земли», чтобы переманить на свою сторону крестьянство. Среди рабочих поощрял синдикалистские идеи «рабочего контроля» над предприятиями. Военным сулил мир. Нацменьшийствам предлагал самоопределение. В действительности все эти обещания шли вразрез с его программой и тотчас были забыты, едва была отыграна их роль в подрыве стараний Временного правительства стабилизировать ситуацию в стране.

Сходный обман был пущен в ход, чтобы лишить Временное правительство власти. Ленин и Троцкий прикрывали свое стремление к однопартийной диктатуре лозунгами о передаче власти советам и Учредительному собранию и формализовали их обманно созванным съездом Советов. Никто, кроме горстки ведущих фигур большевистской партии, не знал, что стоит за этими обещаниями и лозунгами, — и поэтому немногие могли понять, что же в действительности произошло в ночь на 25 октября 1917 года. Так называемая «Октябрьская революция» была классическим государственным переворотом. Подготовка к ней велась столь скрытно, что, когда Каменев за неделю до назначенного срока обмолвился в газетном интервью, что партия собирается взять власть в свои руки, Ленин объявил его предателем и требовал исключения из ее рядов5.

Легкость, с какой большевикам удалось свергнуть Временное правительство — по словам Ленина, словно «поднять пушинку», — убедила многих историков в том, что октябрьский переворот был неизбежен. Но таковым он может казаться только в ретроспекции. Ленин сам считал это предприятие весьма рискованным. В посланиях Центральному Комитету в сентябре и октябре 1917 года из своего укрытия он настаивал на том, что успех зависит исключительно от внезапности и решительности вооруженного восстания: «Промедление в восстании смерти подобно, — писал он 24 октября, — теперь все висит на волоске»6. Едва ли это чувства человека, полагающегося на неотвратимость действия движущих сил истории. Троцкий впоследствии признавал — и трудно найти человека более осведомленного, — что, «если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня, не было бы и Окт[ябрьской] революции»7. О какой неизбежности исторического события может идти речь, если свершение его зависит от присутствия в каком бы то ни было месте двух людей?