Террор - Дэн Симмонс

Последние несколько дней Магнус Мэнсон ехал с ним в полубаркасе — не просто потому, что теперь все признали в Магнусе супругу царствующего короля, а равно Великого Инквизитора и Палача. У бедного Магнуса опять заболел живот.

Хромой Гудсер все еще оставался в живых главным образом по той причине, что Корнелиус Хикки панически боялся болезней и инфекций. Недуги, поражавшие людей в лагере Спасения и раньше, — в особенности сопровождавшаяся кровотечениями цинга, — внушали помощнику конопатчика отвращение и ужас. Он нуждался во враче, который ухаживал бы за ним, хотя пока у него не наблюдалось никаких симптомов болезни, которой столь страшно мучились остальные.

Члены упряжной команды Хикки — Морфин, Оррен, Браун, Данн, Гибсон, Бест, Джерри, Уорк, Сили и Стрикленд — тоже не обнаруживали никаких признаков цинги теперь, когда они снова питались свежим или почти свежим мясом.

Один только Гудсер выглядел совершенно больным (помимо того, что хромал по понятным причинам), каковое обстоятельство объяснялось тем, что этот болван упорно продолжал питаться остатками галет и водой. Хикки понимал, что скоро ему придется вмешаться в дело и заставить врача перейти на более здоровый, противоцинготный рацион — самыми полезными и питательными были такие мясистые части человеческого тела, как бедро, голень, предплечье и плечо, — дабы тот не умер из-за своего собственного ослиного упрямства. В конце концов, докторам положено знать такие вещи. На черствых галетах и воде может прожить крыса за неимением другой пищи, но уж никак не взрослый мужчина.

Чтобы не допустить смерти врача, Хикки давно забрал у него из сумки все медикаменты и сам присматривал за ними, позволяя Гудсеру давать лекарства Мэнсону или остальным только под своим строгим наблюдением. Он также позаботился о том, чтобы доктор не имел доступа к ножам, а пока они плыли в лодке, всегда приставлял к нему одного из мужчин, который следил за тем, чтобы Гудсер не бросился за борт.

До сих пор врач не обнаруживал никакой склонности к самоубийству.

Желудочные боли у Магнуса теперь стали такими сильными, что он не только ехал вместе с Хикки в полубаркасе днем, но и порой не спал ночью. Хикки не помнил, чтобы друг когда-нибудь прежде мучился бессонницей.

Разумеется, причиной недомогания были крохотные пулевые ранения, и теперь Хикки заставлял Гудсера ежедневно обрабатывать их. Врач утверждал, что раны поверхностные и никаких воспалительных процессов в них не происходит. Он показал и Хикки, и простодушному Магнусу, который задрал рубаху и с тревогой вглядывался в свой живот, что мышечные ткани в области желудка у него по-прежнему розовые и здоровые.

— Тогда откуда боль? — настойчиво спросил Хикки.

— Это обычное дело при любом ушибе — особенно при сильном ушибе мышц, — ответил врач. — Место ушиба может болеть несколько недель. Но это не опасно и уж тем более не представляет угрозы для жизни.

— Вы можете удалить шары? — спросил Хикки.

– Корнелиус, — прохныкал Магнус, — я не хочу, чтобы меня оскопили.

– Я имею в виду пули, милый, — сказал Хикки, потрепав великана по руке. — Маленькие пули, что засели у тебя в животе.

– Возможно, — сказал Гудсер. — Но лучше не пытаться. По крайней мере, пока мы на марше. В ходе операции потребуется разрезать мышечную ткань, которая уже почти зажила. Может статься, потом мистеру Мэнсону придется пролежать несколько дней… и всегда существует высокий риск сепсиса. Если мы все-таки решим удалить пули, мне было бы гораздо удобнее сделать это в лагере или на самом корабле. Чтобы после операции пациент мог провести в постели несколько дней или дольше.

– Я не хочу, чтобы у меня болел живот, — пророкотал Магнус.

– Ну конечно не хочешь, — сказал Хикки, гладя своего дружка по могучей груди и плечам. — Дай ему морфина, Гудсер.

Магнус всегда с удовольствием проглатывал свою ложку морфина, а потом с час сидел на носу полубаркаса с блаженной улыбкой, прежде чем засыпал.

Таким образом в пятницу восьмого сентября в мире короля Хикки все было в полном порядке. Одиннадцать его упряжных животных — Морфин, Оррен, Браун, Данн, Гибсон, Бест, Джерри, Уорк, Сили и Стрикленд — находились в добром здравии и прилежно тащили сани каждый день. Магнус большую часть времени был счастлив — ему нравилось сидеть на носу лодки, словно он офицер, и озирать местность, простиравшуюся позади них, — и в бутылках оставалось еще достаточно морфина и лауданума, чтобы продержаться до прибытия в лагерь или на сам корабль. Гудсер был жив, ковылял рядом с санями и ухаживал за королем и его супругой. Погода стояла хорошая — хотя постепенно холодало, — и ничто не указывало на близкое присутствие зверя, который охотился на них в предшествующие месяцы.

Хотя они не ограничивали себя в еде, у них оставалось достаточно провианта в виде останков Эйлмора и Томпсона, чтобы еще несколько дней питаться тушеным мясом, — они обнаружили, что человеческий жир представляет собой такое же топливо, как китовый, хотя горит не столь жарким огнем и сгорает быстрее, — и Хикки планировал тянуть жребий, если до прибытия в лагерь «Террор» понадобится принести в жертву еще кого-нибудь.

Конечно, они могли бы просто урезать рацион, но Корнелиус Хикки знал, что процедура вытягивания жребия поселит ужас в сердца одиннадцати и без того безропотных упряжных животных и еще раз покажет, кто главный в этой экспедиции. Хикки всегда спал чутко, а теперь вообще вполглаза, не выпуская из руки пистолет, но последнее публичное жертвоприношение — после которого, вероятно, Магнусу придется в четвертый раз наказать Гудсера за строптивость, — сломит последнюю тайную волю к сопротивлению, которая еще может оставаться в сердцах вероломных упряжных животных.

Сегодня же, в пятницу восьмого сентября, погода стояла чудесная: температура воздуха держалась между двадцатью и тридцатью градусами,[16] и голубое небо становилось еще голубее к северу, куда они держали путь. Тяжелая лодка высоко стояла на санях, и деревянные полозья с шорохом и скрипом ползли по льду и гальке. Недавно принявший лекарство Магнус блаженно улыбался, держась обеими руками за живот и тихо напевая себе под нос.

До лагеря и могилы Джона Ирвинга у Виктори-Пойнт, знали все они, оставалось меньше тридцати миль и меньше пятнадцати — до могилы лейтенанта Левеконта на берегу. Сейчас, когда люди восстановили свои силы, они покрывали от двух до трех миль ежедневно — и, вероятно, смогут покрывать больше, если их рацион снова улучшится.

Для этой цели Хикки минуту назад выдрал страницу из одной из многочисленных Библий, по настоянию Магнуса собранных и погруженных в полубаркас перед выступлением из лагеря Спасения (пусть преданный идиот умел читать не лучше своего любимого помощника конопатчика), и сейчас разрывал страницу на одиннадцать одинаковых полосок.

Сам Хикки, разумеется, не будет тянуть жребий, как не будут Магнус и чертов лекарь. Но сегодня вечером Хикки велит каждому из мужчин написать свое имя или поставить свою подпись на одной из полосок бумаги и прикажет Гудсеру просмотреть все полоски и во всеуслышание подтвердить, что все написали свои подлинные имена или поставили свои собственные подписи.

Потом полоски с именами отправятся в карман бушлата королю — и все будет готово к предстоящей торжественной церемонии.

58. Гудсер

Юго-западный мыс острова Кинг-Уильям

5 октября 1848 г.

Из личного дневника доктора

 Гарри Д. С. Гудсера

6, 7 или, возможно, 8 октября 1848 г.

Я выпил последний глоток зелья. Пройдет несколько минут, прежде чем оно подействует в полной мере. Пока же я постараюсь наверстать упущенное в части своих дневниковых записей.

В последние дни я вспоминал подробности признания, сделанного мне молодым Ходжсоном в палатке несколько недель назад, в ночь накануне его смерти от руки мистера Хикки.

Лейтенант прошептал:

— Прошу прощения за беспокойство, доктор, но мне нужно сказать кому-нибудь о своем глубоком раскаянии.

Я прошептал в ответ:

— Вы не католик, лейтенант Ходжсон. А я не ваш духовник. Спите и не мешайте спать мне.

Ходжсон настаивал:

— Я еще раз прошу прощения, доктор. Но мне необходимо сказать кому-нибудь, как глубоко я раскаиваюсь, что предал капитана Крозье, который всегда был добр ко мне, и позволил мистеру Хикки захватить вас в плен. Я искренне раскаиваюсь и безумно сожалею о случившемся.

Я лежал молча, не произнося ни слова, никак не откликаясь на слова мальчика.

– С самого дня гибели Джона… в смысле лейтенанта Ирвинга, моего близкого друга еще по артиллерийскому училищу, — упорно продолжал Ходжсон, — я не сомневался, что убийство совершил помощник конопатчика Хикки, и испытывал перед ним ужас.