Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

— Это в тысяча девятьсот двадцать девятом было?

— В тридцатом. В мае.

Роб сказал: — В том же месяце умерла Рейчел.

— Слыхала, — сказала Делла. — Наши отсюда писали мне. Она помолчала и вдруг накинулась на него. — Ведь это я тебе рассказываю. Ты сам стал расспрашивать, отчего да почему. А если ты намерен рассказывать мне про свои беды, так я сейчас улягусь спать. Иди буди Хатча или мисс Элис. Они тебя послушают.

— Мои беды ты и так знаешь, — ответил он и, сделав над собой усилие, улыбнулся.

Она сказала: — Чьих только я не знаю, — и вдруг неожиданно для себя рассмеялась легко и непринужденно.

Роб выждал, чтобы она успокоилась. Поняв, что больше она говорить не собирается, занявшись закладыванием складочек на своем покрывале, он спросил: — Над чем это ты смеялась?

— Все знают, все всё знают про чужие беды, потому что беды эти одинаковые. Так что я тебе рассказываю?

— Повесть.

— О чем?

— О том, почему ты сюда вернулась. Почему хочешь остаться.

Делла молча покачала головой, потом оставила покрывало в покое и медленно откинулась назад на единственную подушку. Глаза ее были плотно закрыты. — И опять ошибся, — сказала она.

Несмотря на усталость, Роб наконец как будто понял. Вороша своим рассказом прошлое, она освобождала от наслоений прожитых лет не только свое прежнее, юное лицо, привлекшее его когда-то, но и те чувства, которые он угадал в ней девятнадцать лет назад, — робкое желание девочки принять на себя груз мужского тела, вознести это тело на гребень чувственной волны, узнать секрет своей природы и своей силы. С дрожью нетерпения он вдруг понял, что она оживила и его извечную потребность взлететь на такой вот волне и лишний раз проверить смутную догадку, верно ли, что телесная оболочка, а может, и земная — всего лишь покров, скрывающий лучший мир, — предел, куда стремится душа. Тихая гавань.

Он встал, подошел к кровати и сел рядом с ней прямо на складочки, которые она тщательно закладывала, но не касаясь ее. Ему не давала говорить переполнявшая его благодарность — за руку помощи, снова протянутую, как в былые времена, без всяких обязательств с его стороны, без всяких жертв. Не настолько он был молод, чтобы начать заново жизнь, чтобы снова стать самим собой. Он подумал, что в глубине души он все тот же, никогда и не менялся (пусть его «я» давно погребено, потоплено, изнасиловано, унижено) — сильный, ласковый мальчик по имени Робинсон Мейфилд, который хотел всем — и себе в том числе — только добра и думал, что для добра он будет жить. Он дотронулся до ее правой руки.

Делла не открыла глаз, но дыхание ее было спокойно, она не спала; его близость, по-видимому, не возмущала ее.

И потому, в своем желании верить, он мог не спешить, мог мечтать дальше, мог удержать эту минуту. Он поселится здесь вместе с Хатчем. В городе есть одна школа и в окрестностях четыре; мужчины в горах редкость — как негры или ровные поля, — кто уехал на заработки, кто воюет. Они пригласят сюда Полли. Дом ведь принадлежит Хатчу, не Форресту; к Хатчу она поедет. Ей понравится Делла — еще одна бесстрашная одиночка, у которой силы хватит на двоих. Здесь он и доживет свою жизнь, прощенный и свободный, таким, каким мечтал быть всю жизнь.

Делла убрала руку и положила ее себе на живот.

Но это не разрушило ни его спокойствия, ни его надежд. Он спросил: — Ты уверена, что все это отойдет Хатчу?

Она кивнула, не глядя на него. — Отошло, — сказала она, — уже отошло. Больше никому это не нужно. Теперь Рейчел получит его себе навсегда, как ей хотелось.

Роб спросил: — И ты здесь останешься?

— Не ради Рейчел, — ответила она.

— Но и не ради себя.

Делла усмехнулась. Потом посмотрела на него. — Я остаюсь в надежде, что скоро упокоюсь с миром и лягу в землю рядом со своей мамой.

Роб ничего не смог ответить на это; поверил ей просто, без слов.

Улыбка задержалась на губах Деллы, и вдруг она осветилась таким ярким внутренним светом, что сразу стали очевидны и ее серьезность и тайная радость, о которой она сама до сих пор только догадывалась, предвкушая покой. Она сказала: — Я отложила немного денег на похороны. Правда, маловато. Ты уж позаботься, чтоб меня похоронили по-хорошему, — в водонепроницаемом гробу.

Роб кивнул. — Ты что, больна?

— Да нет, здорова как корова. Только устала, мертвецки устала. Но смотри, ты ведь обещал — Делла будет похоронена с почестями. — Она снова рассмеялась, закрыла глаза и сложила толстые руки крестом на бесформенной груди, изображая картину вечного покоя.

Роб тоже рассмеялся, он взял ее правой рукой за запястье и приподнял. — Послушай! — сказал он.

Делла посмотрела в его просительные глаза и поняла: — Нет, не могу. Не сейчас. Пожалей мои старые кости.

Он ждал; их сомкнутые руки были опущены между ними. — Выдержишь! — сказал он. — Мы ведь все те же и не переменились вовсе. — И прибавил: — Ну, пожалуйста.

9

Разбудил Хатча звук льющейся воды. Он крепко спал, без сновидений, без надежд на них — спокойным сном, оздоровляющим каждую клетку его тела. Открыл глаза, и сразу к нему вернулась ясность мысли. К спальне примыкала крохотная, переделанная из чулана ванная комната. Сейчас там горел свет, дверь была затворена, и слышно было, как кто-то медленно наполняет ванну водой, затем так же медленно моется; Хатч слышал, как этот кто-то намылился мочалкой, смыл мыло, растерся полотенцем, прополоскал рот. При слабом лунном свете, пробивавшемся сквозь шторы, можно было разглядеть, что на качалке лежит явно не его одежда. Никаких признаков чемодана. Хатч понимал, что это, вне сомнения, Роб — его темп (Роб никогда не мылся быстро; он скорее согласился бы ходить грязным, чем наскоро ополоснуться). Вот Роб и приехал, и отыскал его.

В первый момент Хатч удивился — зачем? Затем обдумал, как вести себя во время неизбежного объяснения, что отвечать на брань и укоры, приказания или — уже знакомые из прежнего опыта — вялые извинения, заверения, обещания исправиться. Он так далеко ушел от Роба за эти четыре дня (встречи с Хэт, Деллой и Элис, вдруг возникшая возможность начать новую жизнь), что совсем не подготовился к тому, что надвигалось на него. И все-таки он был спокоен. Отвращение, которое он испытал тогда, в последнюю ночь в Ричмонде, не забылось, но отодвинулось на задний план. Он размышлял о том, что, наверное, в душе хотел, чтобы Роб приехал. Кто-то вошел к нему в комнату, разделся в нескольких шагах от него, а он даже не шелохнулся во сне. Он всегда тешил себя мыслью, что просыпается от малейшего шороха, что, в общем, соответствовало действительности. По-видимому, в данном случае он подсознательно понимал, что производит эти шорохи его отец, и потому продолжал безмятежно спать. Ведь знал же Хатч, что Роб никогда не обидит его — даже пьяный, даже мертвецки пьяный.

Лежа в большой темной комнате, наполненной воспоминаниями о его покинувшей мир матери, Хатч думал о том, что сам он мир не покинул и, наверное, покинет еще нескоро, если, конечно, с ним не произойдет какого-нибудь несчастного случая. Он уже пожил на свете — четырнадцать лет, пятая часть от предполагаемых семидесяти. К четырнадцати годам многие бессловесные твари уже подыхают, а нет, так превращаются в развалину; автомобиль, отслуживший четырнадцать лет, — музейная редкость. Он улыбнулся в пространство.

В ванной погас свет, дверь отворилась. Во внезапно наступившем мраке Роб потерялся. Он остановился и стал ждать, чтобы глаза привыкли к темноте.

Хатч видел его смутно. Роб стоял голый, с маленьким полотенцем в руках. Он похудел, как-то подобрался — таким он был в самых ранних воспоминаниях Хатча, молодой отец, забиравший его ночью к себе в постель, отвечавший на его бесчисленные вопросы, а впереди у них была бесконечная жизнь — годы, которые оба они теперь уже прожили и пережили — и вот снова встретились здесь, и не было у Хатча никого дороже Роба, как и у Роба — никого дороже Хатча. И все же Хатч не мог заговорить — и не из боязни и не от неуверенности (Роб стоял перед ним неодетый, совсем беззащитный и уязвимый), а просто потому, что не знал, с чего начать. Чем он тогда закончил? Оттуда можно было бы продолжить разговор — но он не мог вспомнить. Роб попросил оставить его в покое; ответил ли он что-нибудь? Нет, он повернулся и ушел. Сказать, что ли, что он сожалеет о происшедшем? Но ведь он не сожалеет. Он сознательно, с открытыми глазами, ушел сюда и нашел себе пристанище. Или, может, просто сказать: «Ложись скорей! Ты снова со мной. Этот дом мой, и я приглашаю тебя». Роб ответит, что это невозможно, приведет с десяток причин, почему им нельзя остаться здесь, — неоплаченные счета, налоги, проржавевшая крыша, одному слишком рано, другому слишком поздно, чьи-то оскорбленные чувства.