Пролог - Николай Яковлевич Олейник

class="p1">— Мистер Степняк...

— Вы, надеемся, надолго к нам, мистер Степняк?

— Мистер Степняк, как вам у нас нравится?

Сергей Михайлович улыбался, раскланивался, пожимал узкие, деликатно тонкие, тянувшиеся к нему руки женщин и не без укора поглядывал на своего менеджера.

Когда все расселись по местам, началась лекция. Сегодня он в роли слушателя. Конечно же в этой роли ему долго не удержаться — обязательно попросят выступить, — но это после, а пока что Сергей Михайлович вслушивается, он не может усидеть спокойно, когда речь идет о несправедливости... Как близка его сердцу эта боль — словно из его жизни, из жизни его отечества. Даже странно...

Сестры Гриммке, дочери крупного рабовладельца из Южной Каролины, в знак протеста против притеснений рабочих оставили свой дом, переехали на Север, стали активными борцами против расовой дискриминации. Когда это происходило? В середине семидесятых? Тогда же, когда и в России, в его отечестве... две девушки оставили зажиточного отца, отказались от его помощи, опеки. Сестры Гриммке... Сестры Корниловы. Сестры Субботины. Сестры Фигнер, Любатович... Софья Перовская... Сестры... С двух континентов... Что же это? Случайное стечение обстоятельств или историческая закономерность?..

— Сергей, — шепнула жена, — тебя просят выступить.

Углубившись в мысли, он и не услышал приглашения. Выступить? О чем? Ах, да... Сестры Гриммке...

— Что это, уважаемые леди, случайность или закономерность, историческая закономерность? Мне кажется, последнее. Дочери двух великих держав, видя социальную несправедливость, восстают против нее. К счастью, одних судьба щадит, другие же гибнут в казематах, на виселицах.

Он говорил быстро, темпераментно, вовсе позабыв о просьбе не торопиться; перед ним были женщины, матери, понимающие все, вместе с ним переживающие, сочувствующие униженным, угнетенным, голодным.

— В мире не должно быть насилия, — продолжал он, — наш девиз — правда и справедливость. Но пока существуют тираны, пока действуют тюрьмы и виселицы, необходимо общее противодействие. Мы сердечно благодарны мистеру Кеннану за его мужественную поддержку нашей борьбы. Мы сердечно благодарны членам американского Общества помощи политзаключенным и политкаторжанам Сибири. Я и мои коллеги сердечно благодарны всем, кто считает себя нашими друзьями, помогает нашей борьбе в меру своих возможностей.

Аплодисменты завершили его выступление.

Степняк еще какое-то мгновение постоял, словно возвращаясь из мира своих мыслей и чувств, после чего поклонился и сошел с трибуны.

Вечер закончился.

Однако, как и во все прошлые разы, Сергея Михайловича еще долго не отпускали...

Письма от Волховского не приносили удовлетворения. На «Фри Рашен» начались атаки. И не со стороны реакции, как это можно было ожидать, а из рядов эмиграции, главным образом парижской. Феликс писал, что комитетом получено послание Лаврова, в котором старый цареборец обвиняет «Свободную Россию» в либерализме, в отсутствии революционных призывов. С подобными обвинениями выступила и мадам Ошанина, до сих пор, даже после предательства Тихомирова, своего идейного наставника, именовавшая себя «представительницей» «Народной воли». Досадно, но к ним присоединилось и семейство Линевых, часто бывавшее в свое время у Степняков.

«Пожалуйста, приезжайте поскорее», — умолял Волховский. К счастью, сообщал он, ни Уотсон, ни Пиз, ни другие товарищи провокацию не поддержали.

— Вот тебе и единство, — говорил Степняк. — Одних объединяешь, а свои с камнем за пазухой ходят. Пусть Ошанина, но как Лавров попался на эту удочку?

— Обрати внимание на тон Феликсовых писем: «Приезжай поскорее», «Я без тебя не справлюсь...» Очевидно, ситуация в самом деле серьезная, — беспокоилась Фанни.

— Ты же знаешь Волховского, он иногда теряется.

— Все же надо возвращаться. Четыре месяца как мы здесь, срок немалый.

Четыре месяца! Десятки выступлений. Десятки рецензий, писем, отзывов. Положительных (их большинство), критических, скептических... Но — не равнодушных! Его слово не пролетает мимо... Конечно, хотелось бы большего и в организации Общества, и в финансовых сборах, но...

Они сидели в гостинице, Сергей делал записи в блокноте, когда постучали в дверь.

— Лилли! — обрадованно воскликнула Фанни Марковна. — Входите, входите!

Лилли Уаймен сняла легкие шерстяные перчатки, села.

— Хорошо, что вы пришли, — сказал Степняк.

— Я пришла, чтобы пригласить вас к себе.

— Спасибо, милая, — сказала Фанни Марковна. — По какому же поводу?

— Повод обычный: я недавно приехала в Бостон, хочу устроить обед для друзей... Итак, собирайтесь.

— Правду говоря, соскучился я по семейному уюту, — признался Сергей Михайлович. — Все лекции, лекции...

— Вот и прекрасно, — проговорила Уаймен. — Надеюсь, у нас вам скучать не придется...

В полдень подкатили к дому, где жили Уаймены. Здесь же были несколько дам, хлопотавших у стола. Лилли представила им гостей, познакомила Степняков со своим мужем, высоким, стройным джентльменом лет пятидесяти.

— Мамочка, а кто к нам пришел? — спросил подбежавший к Уаймен мальчик лет семи-восьми.

— О, Артур, ты очень любопытен, — сказала, гладя сына по белокурой головке, мать.

— Кто, кто, кто? — прыгал возле нее мальчик. — Я хочу знать.

— Ну-ка, иди сюда, — поднял на руки малого Сергей Михайлович. — Звать-то тебя как?

— Меня — Артур, — громко ответил мальчик. — Мне уже восемь с половиной лет. И я умею читать. А как вас звать, сэр? — Мальчик обхватил руками его шею, доверчиво заглядывал в глаза.

— Меня — Сергей... дядя Сергей, — сказал Степняк. — Я путешественник. Знаешь, кто такие путешественники?

— Знаю. А где вы путешествовали, сэр?

— Артур! — отозвался мистер Уаймен. — Так нехорошо. Забрался на руки...

— Ничего, ничего, мы с ним поладим, — ответил Степняк.

Его вдруг охватило какое-то неизведанное, незнакомое до сих пор чувство, сладостно разливавшееся в душе, во всем изболевшемся его существе. Хотелось держать, прижимать это теплое, живое, жизнерадостное создание, целовать его, ласкать.

— Вы сильный, сэр?

Степняк поднял малыша под потолок и так держал на вытянутых руках, пока тот не замахал руками и ногами. Сердце Сергея Михайловича билось учащенно, будто он взбирался на крутую гору, весь он словно вспыхнул, загорелся каким-то волнующе-радостным огнем...

— Сэр, а вы любите собак?

И Степняк рассказывал о Параньке, сочинял какие-то невероятные истории, приключения, которые будто бы случались с ним в детстве, — в нем, в этом жестком, суровом человеке, вдруг