Кутузов - Лидия Ивченко

Кутузов приказал перенести атаку на 6 октября, и «день закончился славной победой», о чем много лет спустя вспоминал Д. В. Душенкевич: «Возвращаясь в славный лагерь наш, у дороги находилась избушка, оставшаяся от бывшего постоялого двора; пред нею, по обе стороны крылечка стояла линия неприятельских знамен и орудий. Главнокомандующий, стоя на крылечке, окруженный генералами, благодарил колонны сими словами: „Вот ваша услуга — (указывал на трофей) — оказанная сего дня Государю и Отечеству! Благодарю вас именем Царя и Отечества!“ Беспрерывное, громогласное „Ура!“, перемешанное с веселыми песнями и подсвистами, долетало эхом радости к отдаленному еще лагерю нашему и в оной даже внесено. Ночь напролет от радостного шума, казалось, хохотал весь лагерь, покой не шел на мысль, как бы праздновалось воскресение умолкнувшей на время славы русской, и войско, в полной доверенности к опытному, превознесенному вождю своему, готово было сейчас опять сражаться»139.

Сражение при Тарутине «разбудило беспечно спавшего на пепле Москвы Наполеона. И на другой же день 7 октября неприятельская армия начала выступать из Москвы». Поздним вечером 9 октября с этим известием прискакал в тарутинский лагерь, «прямо к квартире генерала Коновницына», полковник Д. Н. Болговский. «Я распечатал привезенный конверт и, разбудив Коновницына, подал ему рапорт, с которым он поспешил к Кутузову в соседнюю избу», — вспоминал А. А. Щербинин. Фельдмаршал приказал 6-му пехотному корпусу Д. С. Дохтурова «не следовать, а, если можно, бежать к Малому Ярославцу», чтобы преградить неприятелю путь на Калугу: остальным же войскам отдал распоряжение «быть готовыми к выступлению в течение двух дней». По воспоминаниям В. И. Левенштерна, «фельдмаршал выступил из лагеря с главными силами армии 11-го числа вечером и шел всю ночь, остановившись в пяти верстах от Калуги. Сражение при Малоярославце продолжалось до ночи, вице-король удержал одну половину города, а мы — другую. <…> Кутузов провел со своим штабом ночь в открытом поле»140. П. X. Граббе рассказывал: «Кутузов, исполнив свой долг Главнокомандующего, поставив быстрым и искусным переходом армию свою перед ним (Наполеоном) как щит твердый, непроницаемый, сам под шумом гремевшего боя, почти под ядрами заснул на бурке под открытым небом. Я видел его, приехав от Милорадовича за приказанием, вместе с другими, почтительно ожидавшими его пробуждения. Старость взяла свое неодолимое право». Однако артиллерист И. С. Жиркевич утверждал, что Кутузов ночевал в палатке одного из гвардейцев: «К ночи за моей батареей была разбита палатка, принадлежавшая Семеновского полка штабс-капитану Кошкареву, в ней ночевал Кутузов. Около 10 часов вечера, когда он, вероятно, начинал засыпать, вдруг пальба, прекратившаяся совершенно у города часу в восьмом, внезапно открылась в большом размере. Кутузов вышел из палатки и с сердцем сказал: „Ох уж этот мне Дмитрий Сергеевич (Дохтуров. — Л. И.), и уснуть не даст! Оставил бы их, проклятых, в покое. Кашкаров! Пошли узнать, что это за тревога?“ — Потом, войдя в палатку, он проспал уже до рассвета, до нового похода. На одном из маршей Кутузов, на дрожках подъехав к Семеновскому полку, спереди которого ехали верхом Посников, я и другие ближайшие офицеры, объявил нам, что перехвачен курьер, везший известие к Наполеону о маллетовском заговоре, возникшем в Париже. Рассказав подробно обстоятельства этого дела, он прибавил: „Я думаю, собачьему сыну эта весточка не по нутру будет. Вот что значит не законная, а захваченная власть“. Кутузов был вообще красноречив; но при солдатах и с офицерами он всегда говорил таким языком, который бы им врезывался в память и ложился бы прямо на сердце. В одну деревню, где назначена была квартира для Семеновского полка и вместе Главная квартира Кутузова, он приехал вперед один в крытых санях парой и с конвоем двух только казаков. Сани въехали во двор, а сам он вошел в избу и уселся на скамье. Квартиргер полка поручик Буйницкий, прибывший туда незадолго для занятия квартир, внезапно вбежал в ту же избу и, найдя неожиданно Главнокомандующего, оробел и спешил выйти. Кутузов остановил его и спросил: „Какого полка и что тебе надобно, мой друг?“ Буйницкий отвечал: „Семеновского, прибыл для занятия квартир“. — „Чего же ты испугался меня и бежишь вон, — продолжал Кутузов, — а еще гвардеец, и не нашелся! Обожди. Присядь со мной и побеседуем вместе. Успеешь еще занять квартиры — полк далеко“. Усадил его с собой и продержал с четверть часа»141.

На следующий день после Малоярославецкого сражения «Кутузов хотел целою армией опрокинуть головы колонн французской армии, когда они выходить будут из Малоярославца, разбив их, вступить в город и тогда уже держаться в этой позиции. Но когда граф Милорадович дал знать, что неприятель покоен, и летучие отряды донесли о направлении его к Верее, Кутузов решился отступить в Гончарово. Переход этот, дознанный всеми ненужным и заставивший нас потерять трое суток, был после единственным обвинением, которое возводимо было на него. Суждение о событии сем и после времени не оправдало Кутузова в глазах Александра, даже когда он пожал лавры победы и изгнал французов из России, несмотря на совершенное уничтожение их армии. Первая встреча их, когда они увиделись, в Вильно была, что Государь с негодованием потребовал от старика отчета в так называемом им бездействии армии. Оправдание Кутузова коротко, ясно, удовлетворительно»142. Вероятно, князь А. Б. Голицын что-то перепутал, потому что Кутузов направил подробный рапорт государю еще 7 ноября из города Красного: «Всемилостивейший Государь! Из донесения моего сего числа Ваше Императорское Величество усмотреть изволили, что сделано при Красном, к которому направлялись все неприятельские силы. Все сие не сделано прежде по Смоленской дороге по многим причинам. С самой той минуты, как неприятель после разбития 6-го числа прошедшего месяца (под Тарутином. — Л. И.) решился оставить Москву, должно было прежде думать закрыть коммуникации наши с Калугою и воспрепятствовать ему вход в оную, чрез которую он намерен был пройти в Орловскую губернию и потом в Малороссию, дабы не терпеть тех недостатков, которые довели теперь его армию до такого бедственного состояния. Что он имел сие намерение, подтвердили мне многие из пленных генералов, почему и должно было заставить его идти по Смоленской дороге, на которой (как нам известно было) он не приготовлял никакого пропитания. Сии причины понудили меня, оставя Малой Ярославец, перейти на дорогу, ведущую от Боровска чрез Медынь к Калуге, где уже находился неприятельский корпус; от сего моего движения неприятель должен был, оставя свое намерение, идти чрез Верею на Смоленскую дорогу; я же шел чрез Медынь к Боровску, чтобы сближиться и в случае, если нужно соединиться с моим авангардом. Генерал Милорадович имел при себе 2-й и 4-й корпуса и достаточное число кавалерии и, будучи обманут ложным движением, принял было близко к Медыне по Боровской дороге; но, узнав о марше неприятеля от Боровска уже к Верее, направился вслед за оным, но потерял однако же целый марш и взошел по следам неприятеля на Смоленскую дорогу; Главная же армия боковою дорогою направилась к Вязьме. Случилось, что я близко трех дней не мог получить от авангарда сведения, потому что неприятель бегущий рассыпался по сторонам дороги и, наконец, также ложное известие, будто бы генерал Милорадович, после сражения с неприятелем, не доходя до Вязьмы, должен был отступить. Сии обстоятельства остановили меня на 8 часов, и армия не могла приближиться к Вязьме, сделав в тот день сорок верст маршу, прибыла не ранее как за полночь, а могли поспеть только 40 эскадронов кирасир с конною артиллериею под командою генерал-адъютанта Уварова, которые способствовали к разбитию неприятеля под Вязьмою генералом Милорадовичем. Неприятель не мог держаться и в городе, где был он форсирован и часть его перебита; он, того вечера, прошед Вязьму, не смел остановиться и удалился по Смоленской дороге прежде, нежели армия к оной приближиться могла.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});