Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

И Дудников, напрягая все силы, встает из окопа, как заживо погребенный из могилы, и вытаскивает уцелевшее ружье.

— Микола! Микола! Где ты? — озираясь и протирая запорошенные глаза, кричит он. Вернее, ему только кажется, что он кричит, на самом деле нечеловеческие, булькающие звуки вырываются из его горла.

Микола стоит рядом на коленях, отряхивая правой рукой с головы землю. Дудников видит его желтый, как у мертвеца, затылок. Из левой, свисающей плетью руки Хижняка тяжелыми крупными каплями падает кровь.

— Микола! Микола! — бросается к нему Дудников. Он вытаскивает из противогаза индивидуальный пакет, хочет перевязать товарищу руку, но тот отрицательно качает головой, выхватывает здоровой рукой пакет, делает знак:

— Гляди! За танками!

Терять время действительно некогда. Дудников бросается к ружью… Но что сталось с окопом! Он весь разворочен, бруствер и амбразуры сдавлены, вокруг все изрыто, словно перепахано громадным плугом… Всюду — воронки, и земля дымится, едкая гарь выедает глаза…

Дудников окончательно приходит в себя. Усилившиеся до предела звуки боя как бы отрезвляют его. Теперь уже гремит всюду — слева, справа, позади, спереди. Небо стало желтым. И солнце глядит тускло, как сквозь закопченное стекло. Дудников успевает заметить — советские танки «КВ» и самоходки схватились с «тиграми» и «фердинандами» позади и впереди рубежа; «КВ» пошли в контратаку. Прорвавшихся «тигров» бьют позади артиллеристы, а перед окопами Гармаша все поле стало пятнистым от трупов вражеской пехоты…

— Ага! Ага! Вот так им! Так! Что? Напились, душегубы? — как сумасшедший, кричит Дудников.

Он оборачивается и сквозь рассеивающуюся от разрыва снаряда пыль, совсем близко, видит заднюю часть фашистского танка. «Тигр» пятится назад, его башня медленно поворачивается, из орудия вылетает острый, чуть видный на солнце огонек. Башенный стрелок, очевидно, отстреливается от наседающего советского танка.

Иван в одну секунду переставляет тяжелое ружье, целится уже не из амбразуры, а с открытого бугорка и стреляет.

Бронебойная пуля пробивает бак с горючим, и «тигр» окутывается жарким пламенем.

— Микола! Микола! Еще один!

«Тигр» горит, как стог соломы. Крышка люка откидывается, из него выпрыгивают танкисты и залегают у гусениц…

Дудников бьет по ним из ружья раз за разом, пока нарастающий спереди гром не заставляет его вновь выставить ружье вперед.

— Обойму! — в который раз командует он и оборачивается к Миколе.

Тот сидит на корточках и зубами затягивает на левой руке, чуть пониже плеча, узел розового от крови, неловко намотанного бинта.

— Ползи на пункт! — приказывает ему Дудников, — Слышишь?

Микола что-то бормочет. Он отказывается. Он не похож на себя: на лице кровавые подтеки, гимнастерка изорвана, и только на одной стороне груди все еще поблескивают медали, а на другой — золотисто светится гвардейский значок.

Дудников делает еще несколько выстрелов и опять оборачивается к своему боевому товарищу. Тот сует ему теплую, нагревшуюся от солнца обойму.

— Иди же на перевязочный, дурило! — снова кричит Дудников, — Гвардии ефрейтор, я приказываю! — еще громче повторяет он и получает в ответ неизменно отрицательный кивок головы.

— Ну и пропадай! — сердито машет рукой Дудников. — Не хочешь? Пропадай!

И снова начинает стрелять. Видно только, как вздрагивает от отдачи его правое плечо. Солнце меркнет… Снаряд разрывается у самого окопа. Требуется с полминуты, чтобы протереть засыпанные горячей пылью глаза, проверить ружье. Главное, чтобы ружье было цело!

Быстрым и точным движением Дудников пробует тяжелый затвор, вкладывает в магазин патрон. Он ищет глазами новую цель… Их сразу четыре — четыре черных, обведенных белой каймой креста надвигаются с разных точек к одной точке, будто чертят громадный треугольник. В какой стрелять? Вон в тот крайний, с тоненькой, торчащей вверху лозинкой антенны — к нему ближе…

Привычный нажим крючка… Промах! Танк продолжает подминать гусеницами остатки обожженной ржи. Крест растет, концы его начинают вертеться в глазах Дудникова, как крылья мельницы…

Дудникову хочется вцепиться зубами в землю.

Он дает сразу несколько выстрелов. Танки мчатся вперед.

— Микола, гранату!

Иван бросает связку гранат первым, за ним — Микола. Связка Дудникова разрывается под гусеницей, граната Миколы не долетает до цели: левая, раненая рука мешает правой быть ловкой и сильной…

Серая, запыленная вражеская машина, обгоняя другие машины, устремляется прямо на соседний окоп. Как мошкара рассыпалась за ним пехота. Бывают такие мгновения, когда все запечатлевается с особенной отчетливостью. Такую минуту переживал Дудников. Он прижался к земле грудью и, раскрыв жарко дышащий рот, смотрел на мчавшийся на соседнюю позицию танк…

Когда танк находился в нескольких метрах от окопа, из-за бруствера выпрыгнул человек, обвязанный связками гранат, как обучающийся пловец пробковым поясом, и, выставив руки вперед, крича что-то, чего, казалось, не могли заглушить ни выстрелы, ни разрывы, упал под гусеницу…

Высокое и черное взвилось облако, окутало танк.

Дудников протер глаза, силясь сообразить, что произошло, и разглядеть, что же осталось от человека…

Пыль оседала. Вражеская машина сильно накренилась, под ней зияла глубокая воронка. От бойца не осталось и следа.

И Дудников, словно очнувшись от сна, подумал: не пригрезилось ли ему все это?.. Надо было осмотреться…

Микола сидел на дне окопа и неповинующимися пальцами отвинчивал от изорванной в клочья гимнастерки гвардейский значок. Он боялся его потерять.

— Видал, как боец под танк бросился? — хрипло спросил Дудников.

Потерявший способность чему-либо удивляться, Микола вместо ответа взглянул на друга бесконечно усталыми, все повидавшими глазами.

На всем протяжении участка гвардии полковника Синегуба горели танки. Костров было так много, что сосчитать их сразу казалось невозможным.

Взгляд Дудникова остановился на мельнице. Она стояла нерушимая и гордая, как всегда…

18

Рота Рубена Арзуманяна вместе со всем батальоном оборонялась от наседающего врага уже восемь часов подряд. Было только два часа, но оттого, что солнце стало светить сквозь облака пыли, многим казалось, что уже наступает вечер. До темноты оставалось еще много времени, только сумерки могли позволить командирам перегруппировать свои силы и сделать передышку.

Весь ход сражения развивался как большой нарастающий прибой. Сначала накатывалась волна танков — лавина грохочущей, исторгающей огонь стали. За ней, если танкам удавалось приблизиться к окопам, двигалась живая, растекающаяся волна пехотинцев. Солдаты бежали за танками, как слепые, спотыкаясь и падая, некоторые — чтобы переждать железный ливень и бежать дальше, другие — чтобы никогда не подняться. Они стреляли на ходу из автоматов и винтовок, кричали во все горло, наверное, для того, чтобы не так страшно было умирать, а за ними катилась другая волна прикрывающих самоходных орудий.

Стальные чудовища словно подгоняли солдат, как стадо скота на убой, подхлестывая их громом своих пушек. Когда же сильно поредевшей цепочке пехотинцев все же удавалось достигнуть первой советской линии, их встречал такой порыв огневой бури, что живая волна отливала от окопов, как после удара о неприступный утес, и оседала тут же зеленоватыми валунами десятков и сотен трупов. Только немногие могли повернуть назад и убраться живыми.

Так повторялось несколько раз. Гитлеровцы меняли направление атак, бросаясь то на один стык, то на другой, но каждый раз происходило то же самое.

Рубен Арзуманян руководил боем из своего командного пункта — пулеметного дзота, расположенного тут же позади взводов. Один угол дзота был разворочен прямым попаданием снаряда из самоходной пушки, земля вокруг зияла рытвинами и ямами.

Сам Арзуманян, с дико горящими глазами, в съехавшей на сторону каске, сидел на корточках у телефона и осипшим до неузнаваемости голосом изредка что-то кричал в трубку. Он то выслушивал приказания капитана Гармаша, то посылал связного в какой-нибудь взвод, то подходил к амбразуре наблюдения, то распоряжался эвакуацией раненых, которых с каждым часом становилось все больше.

Два раза у него было такое положение, что впору отходить на второй рубеж, и два раза его кто-нибудь выручал: то пулеметчики и бронебойщики, то артиллеристы, а то и вихрем налетавшие «илюши»-штурмовики; они то и дело рассеивали накапливающиеся для новой ударной волны танки и вражескую пехоту.

Хорошо и во-время подавали свой грозный голос «катюши», подкатывавшие куда-нибудь в скрытую лощинку, и дивизионы самоходных орудий, которые в наиболее острый момент появлялись то на одном, то на другом рубеже и вступали в поединок с гитлеровскими танками. Взаимодействие в этом неслыханном по напряжению бою было полное. Кто-то невидимый и очень расторопный управлял всеми рычагами громадного боевого механизма.