Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— А вот ты от подобной перспективы не отказался бы, верно?

— Это была ирония? — уточнил тот с улыбкой, и Курт пожал плечами. Стриг вздохнул. — Я ведь такой жизни не хотел, позволь напомнить. Не хотел быть тем, кем стал. Не хотел, как бы ни коробило это твоего инквизиторского слуха, и работать на Конгрегацию. И то, и другое я получил помимо воли. Я обыватель, Гессе, и никем другим стать никогда не хотел. Не грезил боевыми подвигами в юные годы, не мечтал войти ни в какой рыцарский орден, не воображал себя спасителем принцесс или борцом за веру в чужеземных краях. Я никогда не слушал легенд о Граале, затаив дыхание, и всегда полагал, что кидаться сломя голову вдогонку небылицам — наиглупейшая из затей. Никогда не считал, что рисковать жизнью за идеалы — высшее счастье на земле. Я с пеленок имел все, что хотел, и надеялся, что так и останется; я надеялся прожить свою жизнь спокойно, тихо и ни во что не вмешиваясь.

— Самому не противно?

— Нет, — пожал плечами тот. — До сих пор хочу только этого. Необходимость вынуждает жить иначе, но никакой радости по этому поводу я не испытываю. Так сложилось, и мне ясно дали понять, что на меня возлагаются кое-какие надежды; отказать же таким чаяниям человек в своем уме не может, даже если он стриг.

— Да брось, — возразил Курт, занеся руку над доской, и, подумав, вновь отвел ее в сторону, не тронув ни одной фигуры. — Не может быть, чтоб хотя бы упомянутое тобою самолюбие не потешилось после всего, что приключилось в фогтовом замке.

— Tout est bien qui finit bien[237], Гессе. Да, невзирая на многие неприятности, сопровождавшие наш поход, все повернулось лучшей стороной и каждому из нас что-то дало. Ты, наверное, теперь воображаешь себя великим воином…

— И имею на это полное право.

— Спорить не стану. Было и еще кое-что, на что ты не обратил внимания… Сейчас, проходя по коридору моего дома, наверняка снова шарахался от светильников?

Курт покривился.

— Шутки на эту тему, Александер, устарели лет тысячу назад, — начал он, и стриг вскинул руку:

— Dieu préserve[238]. Никаких шуток. Просто хотел бы напомнить: в замке фогта ты бегал по коридорам, комнатам, подвалам, прижимался к стенам; если напряжешь память, то вспомнишь, что была ночь. Темнота. Что освещало твой путь? Факелы, Гессе. Светильники. Свечи кое-где. И что-то я не припомню, чтобы ты… Да, — кивнул фон Вегерхоф, когда он растерянно замер. — Ты их просто не замечал. В ту ночь ты был поглощен другим, и все твои страхи отступили в глубь твоего разума… куда-то на его задворки. Не уверен, что так будет происходить всякий раз, однако это повод задуматься, не находишь?

— Я задумался, — подтвердил Курт, и тот понимающе усмехнулся:

— Психологический, как ты выразился, барьер дал трещину, а?.. И ты в очередной раз получил доказательства собственной уникальности.

— А ты завалил мастера, — напомнил Курт. — Неужто не раздуваешься от самодовольства?

— Это и в самом деле невероятно, — вновь согласился тот, и он оборвал:

— «Невероятно»? Окстись. Сложно, не спорю, но не невероятно. Мне бы твои возможности…

— А кое-чего ты так и не понял, — вдохнул фон Вегерхоф со снисходительной усмешкой. — Вообрази-ка себе такую историю, Гессе. Потерпев кораблекрушение, некий библиотечный писарь оказался на далеком неизвестном острове и обнаружил, что там обитают крохотные человечки. По колено этому писарю. Среди них он — титан, Геркулес, полубог. Его друзья в его лице имеют величайшего заступника, его враги жалеют, что родились на свет. Но вот однажды к берегу пристало судно, и на берег сошли люди — команда хорошо вооруженных бойцов, перед которыми этот писарь стал таким, как прежде, каким он и является на самом деле, хилым, слабым и, честно признаться, трусоватым…

— Это ты, полагаю, перегнул.

— Это, Гессе, я исповедался, — возразил стриг серьезно. — Дай-ка я тебе напомню. Я никогда не увлекался боевыми забавами. В бытность простым смертным — лишь занятия с инструктором, какие полагаются любому носящему оружие обладателю титула. Чему мог научить начальник баронской стражи? Паре финтов?.. Из боевого опыта — два с половиной турнира; на третьем меня выбросили в пыль, и я очнулся уже дома. После — в развитии таких навыков не было необходимости. В пражском гнезде рукоприкладства случались редко, а по собственной воле я их не провоцировал. В орлеанском подобное поведение было не в чести и полагалось за mauvais ton. Посему, когда на мой одинокий далекий остров явилась хорошо вооруженная команда бойцов, я, как тот писарь, могу лишь радоваться случаю… или помощи свыше, давшей мне возможность выйти из их рук живым.

— Что-то на радующегося ты не слишком похож.

— Повторю: я не герой. Мне не нужна такая жизнь. Не хочу.

— Эй, — остерегающе заметил Курт, и тот отмахнулся с усмешкой:

— Ну, от подобных мыслей я тоже далек. Я смирился с необходимостью, возьму свою ношу и пойду дальше.

— Кстати, — кивнул он. — Куда дальше? Я все ждал, когда мне объяснят, что происходит, но не дождался ни от отца Альберта, ни от тебя… или кто именно из вас сочинил эту невероятную историю с перебитой замковой челядью? Вы о чем-то говорили за запертой дверью, и вышел ты от него с видом осужденного, только что выслушавшего приговор.

Фон Вегерхоф ответил не сразу; тяжело вздохнув, откинулся на высокую спинку стула, глядя на доску отстраненно, и неискренне улыбнулся:

— Это недалеко от истины.

— Не пора ли мне рассказать, что, в конце концов, происходит, или и теперь еще мой допуск недостаточно высок для этого?

— Попросту у Альберта не сложилось посвятить тебя в детали — не было времени, да и он счел, что будет лучше, если рассказывать станет не он. А я тогда был не готов вывалить перед тобой то, что и сам еще не осознал и не принял.

— А ну как я уехал бы, не зайдя к тебе, или не спросил бы сейчас об этом — что тогда?

— Не уехал бы, — уверенно возразил фон Вегерхоф. — И спросил бы. Чтобы ты — и вдруг оставил неразрешенными какие-то вопросы, не сунул нос в какую-то тайну? Я счел бы, что тебя подменили.

— Итак? — поторопил он, и стриг согласно кивнул:

— Итак. Замковая челядь действительно убита — вся, до единого человека, и убита стригом. Это ты будешь рассказывать всем, кто спросит. Еще, если о том зайдет разговор, ты упомянешь, что барон Александер фон Вегерхоф, с которым ты вошел в замок наместника, не был все время рядом с тобою, что нам приходилось разделяться, и какие-то минуты, а то и час ты не видел меня и не знаешь, где я был и чем занимался.

— Вот даже как, — проронил Курт, глядя на стрига, нахмурясь. — У меня зародилось некое объяснение твоим словам… или я ошибаюсь?

— Нет. Не ошибаешься, и твое объяснение верное… Моей относительно тихой жизни настал конец. До сих пор Конгрегация держала меня в запаснике, как рачительный хозяин — неприкосновенную и уникальную жемчужину, в трудный момент могущую разом поправить дела. Но можно дойти в своей рачительности до того, что жемчужина померкнет и станет бесполезной или же времена настанут такие, что даже она не спасет. В капиталах, Гессе, главное — пустить их в дело вовремя.

— Неужто уходишь в оперативную работу?

— Сейчас, — согласно кивнул фон Вегерхоф, — как раз такое время, когда пора вбрасывать резервные финансы.

— Как я понимаю, убитые люди — твои начальные расходы, чтобы раскрутиться?

— Убитые люди, — подтвердил тот. — Убитый мастер, посягнувший на мою территорию. Его птенцы, лишившие меня слуг.

— А приятель-инквизитор как укладывается в эту схему?

— Я тебя использовал, — улыбнулся стриг, и Курт покривился:

— Спасибо.

— Это не возбраняется, — уже серьезно пояснил фон Вегерхоф. — Я могу делать что угодно, пока не нарушаю правил, а использование смертных в своих целях — едва ли не основное из них. Убив Арвида, я был в своем праве: он явился хозяйничать в мой город. Воспользовавшись связями в Инквизиции, чтобы проникнуть в замок и озаботиться легализацией своих действий, я поступил разумно.

— А люди?

— Люди меня видели. Это — если о них вообще кто-нибудь спросит.

— Я спрошу, — возразил Курт. — Что с ними на самом деле? Я не придираюсь, но любопытство мучает.

— Summa agendum protectionis testum[239], — пояснил тот официальным тоном. — А если сказать проще, им внятно и доходчиво объяснили, что в эту часть Германии им лучше не соваться, а кроме того, «их» более не существует. Другие имена, другая жизнь.

— Ненадежно…

— Понимаю, надежнее было бы их и в самом деле убить, — покривился в усмешке стриг. — Но мы с Альбертом решили, что будет довольно внушительной суммы и — моего к ним явления. Думаю, это произвело должное впечатление; будь я на их месте, я подумал бы трижды прежде, чем нарушить молчание.